Ватага «Семь ветров» - [55]

В классе стало совсем тихо. Девятый без буквы давно научился различать, когда Каштанова просто приходила в класс, когда она «давала урок», как она торжественно говорила, и когда она поднималась до чего-то очень ей важного. В первом случае в классе была сносная тишина, во втором случае тишина, в третьем — абсолютная тишина.

— Ребята, — продолжала Каштанова. — Последняя — и первая, и главная тревога этого прекрасного человека: нужен ли он России? Многие из вас размышляют: кем они станут? Кем я стану? Это правильно. Некоторые, я знаю, идут дальше, думают: каким я стану? Это хорошо. Но главный вопрос человека — не о себе, не о том, кто я, и даже — какой я… Главный, мучительнейший вопрос — нужен ли я России? Что я дам ей своей жизнью?

Вечером они встретились, как всегда, — Костя, Игорь, Сережа, Паша и Саша Медведевы. Было зябко, нейлоновые куртки, в которых они ходили всю зиму, плохо грели их. Звезды, яркие, тусклые, близкие и далекие, в огромном множестве, без названий и без порядка, просто звезды — молча следили за ребятами с высоты. Когда-то, незадолго до рождения наших героев, была книжка под названием «Звездный билет» — ею зачитывались отцы наших героев, о ней шумели и спорили, и появился даже термин «звездные мальчики». Никто из семьветровских книжки той не читал. Они так же всматривались в звезды, но звезды у них были свои. Говорят, у каждого человека своя звезда. Но и у каждого поколения свои звезды — это несомненно.

Поздним ветреным вечером несколько ребят продирались сквозь огни звездных миров в небе и сквозь огоньки домашних миров, скрытых за окнами одинаковых девятиэтажек.

— Да ну! — прервал молчание Сережа Лазарев. — Что такое? — Он даже головой помотал, стряхивая с себя наваждение. — Дана тебе жизнь — и живи, и нечего там!

Не совсем ясно выразил он свою мысль, но все поняли Сергея. Им всем хотелось бы отчасти и вернуться к той прежней, легкой и легкомысленной жизни, которая была у них до этого года. Они много приобрели за этот год, но ведь и потеряли же… Легкость, легкодумье. Жить им стало труднее.

— Человек сам себя огорчает, — говорил Сергей. — Я заметил: больше всех человек сам себя огорчает. А зачем?

С Сережей не спорили, не хотелось. Они все, хоть и поразному, смотрели на бесчисленные звезды и на огни входивших в моду оранжевых абажуров — и там и здесь огни эти мерцали, светили и сияли сами по себе и, казалось, не нуждались в них — в Косте, в Игоре, в Сергее, в Паше и Саше… «Нужен ли я России? Кто ей нужен? Как сделать, чтобы она во мне нуждалась?» — не этими словами, но примерно так думал Костя. Те, на Мышковой, к которым уехал Леня Лапшин, те были нужны… А он? А сейчас? Косте хотелось сказать друзьям что-то такое ясное, чтобы все им стало понятно раз и навсегда. Но что? Опять он не знал, не было у него такой идеи, а без идеи Костя говорить не любил. Он ничего не говорил, только смотрел на звезды, и на огни в домах, и на товарищей своих.

Братья? Может быть, этим он. Костя, нужен России — чтобы все братьями вокруг были?

Глава девятая Прекрасная Проша

Прошел третий, потом четвертый коммунарский день; прошли такие же дни в восьмых и даже в седьмых классах — их проводить было гораздо легче, потому что был опыт и были помощники — ребята из девятого класса. Старшенькие, как говорила Фролова, действительно становились старшими в школе — их все знали, их любили, им подражали, и появлялся дух школы, дух этой школы. Усилия Каштанова, направленные поначалу только на старших, теперь сказывались во всех классах, и учительская признала, что Алексей Алексеевич был прав, когда почти все свое время проводил в девятом без буквы классе, и отнюдь не только для того, чтобы помочь жене, делал он это.

Все было хорошо. Уже готовились к большому трехдневному сбору на весенних каникулах, вместе с восьмиклассниками и семиклассниками; уже догадались, что на этом сборе создадут смешанные компании во главе с «урюками», «изюмами» и «курагой». Фроловой не нравились эти названия, она была недовольна: «Ну что это такое? Ну что за „курага“? Никому и не расскажешь!» Но Каштанов настаивал: придумали сами, сложилось само собой, и пусть так и будет, пусть сохраняется этот дух вольности и необязательности!

Словом, все было хорошо, но Каштановы никак не могли понять: что же это у них получилось? Что это изобретено? Как будто игра — но слишком серьезно для игры и по содержанию, и по значению, и по своим последствиям.

— Я бы сказала, — размышляла Елена Васильевна, — но боюсь… Знаешь, на что это похоже? По-моему, на театр…

— На театр?

— Да, на театр… Но не на тот театр, каким мы его представляем себе с пьесой, сценой, актерами и зрительным залом, — а на какое-то старинное или новейшее? — массовое действо… Действо, в котором нет актеров — одни зрители, и нет зрителей — одни только актеры…

— А что? — говорил Каштанов. — Не будем бояться слов, если они помогают что-то понять.

Действительно, коммунарский день давал всем то чувство очищения и обновления, которое прежде они испытывали только в театре, да и то редко. Когда начинался безумный этот день и вихрь событий захватывал всех, то отлетали, как шелуха, привычные формы поведения. Ребята — и Каштановы вместе с ними — переставали помнить себя. Исчезали сдерживающие человека путы, падали они, и при строжайшей, невиданной прежде дисциплине, все чувствовали себя свободными, как никогда. Неприлично было только одно — не участвовать, оставаться зрителем, не поддаваться общему духу и духу общности. Каждый старается обрадовать всех, никто не ищет радости только для себя-и потому все «выкладываются», как любил говорить Костя Костромин. «Все на пределе, иначе зачем?» — повторял он. А если человек выкладывается, если он на пределе, он становится самим собой. Невозможно, работая на пределе сил, думать еще и о том, как ты выглядишь.