Ватага «Семь ветров» - [54]

Леня собрался с мыслями и продолжал рассказ.

Двести километров шли по талому снегу, по пустой степи, без передышки и обогрева передовые части Малиновского, и в то же самое время рвался к Мышковой Манштейнстрашные гонки со смертью по заснеженной пустыне…

И вот Манштейн, собрав все силы, вышел к Мышковой…

Но на шесть часов раньше вышли на Мышкову части Малиновского!

И пошли бои на Мышковой — за Громославку, за Васильевку, за каждый метр на северном берегу реки…

Леня замолчал и подумал: «Вот мы здесь сидим сейчас… А где бы мы были и что бы с нами было, если бы не успели наши на Мышкову? Если бы сдалась речка Мышкова?»

Позже Каштанова рассказывала мужу о ее странном уроке.

— Надо было тебе поправить немножко Леню, — сказал Каштанов. — Так вопрос ставить нельзя: если бы проиграли на Мышковой, то… Это исторически неверно.

— Исторически, может, неверно, — согласилась Каштанова, — а по-человечески я Леню понимаю… Если бы каждый солдат, погибая, не думал, что в этом бою решается вся судьба войны, то как же шел бы он на смерть?

24 декабря 1942 года армия Малиновского, выдержав удар на Мышковой, перешла в наступление, 25-го к вечеру наши были на Аксае. 27 декабря корпус Ротмистрова завязал бой за Котельниково, откуда Манштейн начал свой поход, и 29-го оно пало. Малиновский перенес свой штаб в Громославку.

Что же касается Лени Лапшина, то он пережил сражение на Мышковой и как солдат, и как полководец, и как историк, и не мог он жить дальше так, как жил. Что-то он должен был сделать, именно сделать. Совесть его мучила так, словно он убежал с кровавого сражения на Мышковой.

Что с того, что он в то время еще не родился? Не был же он на Мышковой, это факт: не был! Как дезертир, выходит, он! И Леня почувствовал, что он не сможет жить, если немедленно, сейчас же, неизвестно каким образом не окажется он в Громославке. Ну, тех людей и тех боев уже нет.

Но Громославка — есть же она сейчас! Там его место!

«Увидеть своими глазами, иначе предательство какое-то получается», думал Леня.

— Руки-ноги дрожат, — говорил он Косте. — Сейчас подняться и поехать…

— А ты поезжай, — сказал Костя. — Я бы сразу поехал на твоем месте. Я, если хочется… Я — всё!

— А деньги?

— Достанем, — сказал Костя. — Хочешь ехать?

— Вот позарез! — сказал Леня, сам удивляясь тому, что он открывается перед кем-то в классе. И вообще перед чужим человеком!

Денег у Кости не было, и продать было нечего. Отец обещал купить плащ, но не возьмешь сейчас под плащ этот и вместо плаща? Слишком много разговоров… И никогда не брал он деньги у отца, если не давали ему, и никогда не просил.

А нужно достать сегодня, сейчас, это Костя понимал.

— Ты вот что, — сказал он Лене. — Ты сиди дома и жди. У меня мысль есть.

У единственного человека в классе всегда были деньги — у Романа Багаева. К нему и направился Костя. Пусть разменяет СВОЮ сотенную бумажку, ничего с ним не случится!

«А то отниму, — думал Костя по дороге. — Отниму силой!»

— Да? — сказал Роман, когда Костя объяснил ему, зачем пришел. — Денег у тебя нет? А мозги у тебя есть?

И он популярно объяснил Косте, что он. Роман, не чоккулся еще, что не для того копил он деньжата, что они самому нужны.

«Сейчас убийство будет», — подумал Костя, но сдержался. Улыбнулся, как мог, — и начал говорить…

Как он уговаривал Романа, как гипнотизировал его, как объяснял ему, что такое человек и что значит «руки-ноги дрожат», — передать это невозможно. Но дело кончилось тем, что Роман совершил этот непонятный ему поступок, о котором он очень жалел в первые минуты и которым с каждым днем все больше гордился. Ни с того ни с сего отдал почти все свои капиталы, с таким трудом и с таким риском собранные. Просто так отдал, без всяких договоров. Протянул свой сотенный билет: «На, и сдачи не нужно!»

Ну ладно, отдал и отдал, подумаешь! Деловой человек. Другую сотню наживет, и не одну.

Но получилось так, что с этого дня у Романа Багаева внезапно пропала страсть к накоплению денег. Неинтересно ему стало деньги копить…

Вот что такое «само собой» Алексея Алексеевича Каштанова, если кто еще не понял.

* * *

Сначала была паника: «Пропал мальчик!» Потом Костя рассказал все Каштанову. Большинство в классе сошлось на том, что Лапшин немножко не в себе, и некоторые заявили, что они давно знали это.

Но удивило ребят отношение Алексея Алексеевича и Елены Васильевны: ни слова они не сказали. Даже за прогул его не осудили, как будто это нормально: исчезать из школы посреди учебного года. «Мог бы и каникул дождаться», — одна Наташа Лаптева осудила Леню.

Смеялись над Лапшиным, судачили… А все-таки немножко и гордились им. Как будто он один за всех на Мышкову поехал, как будто они послали его.

…А Елена Васильевна все-таки вернулась к речке Мышковой. На очередном уроке она стала опять рассказывать про давно пройденных «Отцов и детей» Тургенева.

— Посмотрите, ребята, — сказала она. — Вот он умирает, этот волк Базаров… Помните, мы говорили с вами: это Тургенев его в одном письме так назвал — волк Базаров. Волк… Затравленный волк… И о чем же он говорит, умирая? Давайте почитаем еще раз эту сцену… Я только вчера обратила на нее внимание, когда думала о рассказе Лени Лапшина… Почитаем, — Каштанова открыла страницу. Последние слова Базарова были такие: «Я нужен России… Нет, видно, не нужен… Да и кто нужен?»