Вася-василиск - [4]

Год, измученный снежной лихорадкой, доживал свои последние денечки, и деревня готовилась справить поминки попышнее. В звонкой морозной тиши тюкали топоры, подрубая тонкие ножки молоденьким елкам, а промерзшие дороги усеивались по снегу мелкой игольчатой зеленью, словно салат оливье крошеным укропчиком. Колючий ветер бросал в окна снежную крупицу, сдобренную жарким запахом самогона. Визжали в предсмертной агонии выпестованные за год кабанчики, и, учуяв запах теплой крови, взволнованно подвывали собаки.

Анна Матвеевна, привыкшая встречать новый год в компании телевизора, на этот раз подошла к приготовлениям основательнее. Пирогов напекла, салатов намесила и выставила на стол купленный у соседки шкалик. Жабу посадила в коробку из-под нарядных туфель, купленных тридцать пять лет назад «по поводу», а поскольку «повод» не сложился, так ни разу и не надетых, и поставила рядом с хрустальной салатной вазой. Под бой курантов подняла рюмочку («Ну, за наше здоровьице, подруга»), махнула. Мгновенно захмелела, посидела для приличия еще полчасика, потрендела с жабой о политике, да и пошла спать с почти забытым ощущением счастья, греющим грудь, как горчичник — хорошо новый год встретили, душевно.

И даже непонятно, как после такого приятного вечера могла присниться такая погань. Во сне Матвеевна несла с колонки студеную воду и, как ни мельчила шаг, не могла приноровиться — ведро раскачивалось из стороны в сторону, и вода расплескивалась на дорогу, мгновенно превращаясь в лед. Опасаясь упасть, Матвеевна осторожно семенила неповоротливыми валенками, и потому шла до дома целую вечность. И чем дольше она шла, тем больше охватывало ее тревожное чувство надвигающейся беды. Наконец дойдя до своей калитки, она, не выдержала, побежала, запнулась за порог, выплеснула остаток воды в валенки, раздраженно брякнула ведро в угол и кинулась к подполу. Взгляд канул в темень, как в колодец. Но там, в глубине этой ватной черноты, возилось, попискивая, что-то постороннее. Матвеевна повернула выключатель и закричала от ужаса: на жабьей подстилке шевелился клубок крыс.

Слава тебе господи, это был всего лишь сон. Никакого подпола, никаких крыс, да и откуда им здесь взяться, коли они, как и всякая живность, обходят ее дом стороной. Все, как обычно: тикал будильник, зябко ежилась от холода герань на окне, а через занавески уже просочился в комнату серый похмельный рассвет и свернулся в ногах калачиком. Все, как обычно, но тревога не отпускала. Прислушавшись, Матвеевна поняла отчего — шорох, тот самый подвальный, тихий с попискиванием и поскребыванием. Он словно выбрался из страшного сна через щёлку пробуждения и затаился за дверью. Матвеевна беспомощно огляделась, не найдя ничего более подходящего, зажала будильник в кулаке, как камень, и нашарила ногами тапочки. Будильник тикал в руке, словно бомба с часовым механизмом, и это размеренное тиканье немного успокоило Анну Матвеевну. В конце концов, чего это она так встревожилась? Что до такой степени ужасное могло проникнуть в ее дом, запертый накануне на все засовы? Разве что забрела сдуру обезумевшая от голода и стужи шалая крыса, или ветер волтузит по крыше крону старой яблони. Стоит только открыть дверь, выйти из спальни, как страхи сразу же обретут ясность. Стоит только открыть дверь. Но отчего-то даже думать об этом было жутко. Да и разве умеют шипеть крысы так, как пришепетывает за дверью нечто? Матвеевна, поколебавшись, снова забралась в кровать и, как в детстве, накрылась с головой одеялом, не выпуская из рук будильника. Что бы там ни было, кто бы ни хозяйничал в соседней комнате, утро все рассудит и расставит по своим местам.

К утру шорохи стихли. Анна Матвеевна долго прислушивалась, машинально отсчитывая равномерное тиканье будильника, прежде чем решилась приоткрыть дверь. В приоткрытую щель виднелся угол, край стола, придвинутый к нему стул и половичок, чуть сбитый вбок — вроде бы, все, как обычно. Она перевела дух и осторожно, стараясь не скрипнуть, открыла дверь пошире. Постояла, выжидая, и решительно шагнула в комнату.

Если не считать сбитой дорожки, все в комнате было так же, как оставалось с вечера: диван, гладко застеленный покрывалом, окно с вылинявшей занавеской, телевизор, стол с коробкой из-под туфель и мирно спящей жабой. Матвеевна уж было открыла рот, чтобы ругнуть самую себя за пустое паникерство, но, присмотревшись к жабе, вздрогнула и выронила будильник, который брякнулся об пол и, удивленно тренькнув, развалился на две половинки — жаба непостижимым образом за ночь окаменела.

— Чудеса! — пробормотала Анна Матвеевна и осторожно коснулась отполированной спины, проведя пальцами по острому хребту и лаково поблескивающим в дневном свете бородавкам. Странный зеленоватый камень щекотнул могильным холодом пальцы так, что они сами собой сложились в щепоть и взлетели ко лбу, творя крестное знамение. — Свят-свят-свят! Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится… Водворится…

Дальше псалом на ум не шел, хоть тресни, но в ответ на торопливый шепот под каменным брюхом что-то завозилось, зашуршало, и наружу высунулась цыплячья головка с клочками желтого пуха, неловко дернулась, потеряла равновесие и шлепнулась на сено, выдергивая на свет божий тщедушное тельце о четырех проволочных ножках. Матвеевна, застывшая с щепотью у пупка, ошалело смотрела, как цыпленок, помогая себе зачатками крыльев, с трудом поднялся, попытался шагнуть, но запутался в собственных ногах и снова упал, зашипев от обиды. И это неожиданное змеиное шипение окончательно вышибло из Матвеевны дух, и она тяжело рухнула в обморок, сдергивая со стола скатерть. А потому уже не видела, как вывалившийся из коробки птенец уютно устроился на ее мягкой груди, и, зябко подогнув под себя все четыре ножки, задремал.