Васса Железнова - [68]

Це-луй маркитантку звучней!

Вот смысл глубочайший науки,

Вот смысл философии все-ей!

Фома тяжело вздохнул и сказал:

– Зельтерской бы выпить…

– Ага! – воскликнул человечек и, спрыгнув со стула, очутился у дивана, на котором лежал Фома. – Здорово, товарищ! Зельтерской? С коньяком или просто?

– Лучше с коньяком… – сказал Фома, пожимая протянутую ему сухую и горячую руку и пристально всматриваясь в лицо человечка…

– Егоровна! – крикнул тот к двери и, обратясь к Фоме, спросил: – Не узнаешь, Фома Игнатьевич?

– Помню… что-то… будто встречались…

– Четыре года продолжалась эта встреча… но это давно было! Ежов…

– Господи! – воскликнул Фома с изумлением, привстав на диване. – Да разве это ты?

– Я, брат, сам порой не верю в это, но факт – есть нечто такое, от чего сомнение отскакивает, как резиновый мяч от железа…

Лицо Ежова смешно исказилось, и руки для чего-то начали ощупывать грудь.

– Н-ну-у! – протянул Фома. – Вот так постарел ты! Сколько ж тебе лет-то?

– Тридцать…

– А – как пятьдесят… сухой, желтый!.. Видно, не сладко жил?

Фоме было жалко видеть веселого и бойкого школьного товарища таким изношенным, живущим в этой конуре. Он смотрел на него, грустно мигал глазами и видел, как лицо Ежова подергивается, а глазки пылают раздражением. Ежов откупоривал бутылку с водой и, занятый этим, молчал, сжав бутылку коленями и тщетно напрягаясь, чтобы вытащить из нее пробку. И это его бессилие тоже трогало Фому.

– Н-да, обсосала тебя жизнь-то… А учился… – задумчиво говорил он.

– Пей! – сказал Ежов, даже побледневший от усталости, подавая ему стакан. Затем он потер лоб, сел на диван к Фоме и заговорил: – Науку – оставь! Наука есть божественный напиток… но пока он еще негоден к употреблению, как водка, не очищенная от сивушного масла. Для счастья человека наука еще не готова, друг мой… и у людей, потребляющих ее, только головы болят… вот как у нас с тобой теперь… Ты что это как неосторожно пьешь?

– А что мне делать? – спросил Фома, усмехаясь.

Ежов пытливо, прищуренными глазами посмотрел на Фому и сказал:

– Сопоставляя твой вопрос со всем тем, что ты вчера молол, чую душой, что ты, друг, тоже не от веселой жизни веселишься…

– Эх! – тяжко вздохнул Фома, вставая с дивана. – Какая жизнь? Так что-то… несуразное… Живу один… ничего не понимаю… плюнуть на все хочется и провалиться бы куда-нибудь! Бежать бы от всего… Тоска!

– Это любопытно! – сказал Ежов, потирая руки и весь вертясь. – Это любопытно, если это верно, ибо доказывает, что святой дух недовольства жизнью проник уже и в купеческие спальни… в мертвецкие душ, утопленных в жирных щах, в озерах чая и прочих жидкостях… Ты мне изложи все по порядку… Я, брат, тогда роман напишу…

– Мне говорили, что ты и то уж написал про меня что-то? – с любопытством спросил Фома и еще раз внимательно осмотрел старого товарища, не понимая, что может написать он, такой жалкий.

– Написал! А ты читал?

– Нет, не довелось…

– А что же тебе говорили?

– Здорово будто изругал ты меня.

– Гм… А тебе не интересно самому прочитать? – допрашивал Ежов, в упор рассматривая Гордеева.

– Я прочитаю! – обнадежил его Фома, чувствуя, что неловко ему перед Ежовым и что Ежова как будто обижает такое отношение к его писаниям. – В самом деле, – ведь интересно, ежели про меня написано… – добавил он, добродушно улыбаясь товарищу.

Эта встреча родила в нем тихое, доброе чувство, вызвав воспоминания о детстве, и они мелькали теперь в памяти его, – мелькали, как маленькие скромные огоньки, пугливо светя ему из дали прошлого.

Ежов подошел к столу, на котором уже стоял кипящий самовар, молча налил два стакана густого, как деготь, чая и сказал Фоме:

– Иди, пей чай… Рассказывай!

– Мне нечего рассказывать… Пустая у меня жизнь! Лучше ты мне про себя расскажи… ты все-таки, поди, больше моего знаешь…

Ежов задумался, не переставая вертеться и крутить головой. В задумчивости – только лицо его становилось неподвижным, – все морщинки на нем собирались около глаз и окружали их как бы лучами, а глаза от этого уходили глубже под лоб…

– Н-да, я, брат, кое-что видел… – заговорил он, встряхивая головой. – И знаю я, пожалуй, больше, чем мне следует знать, а знать больше, чем нужно, так же вредно для человека, как и не знать того, что необходимо. Рассказать тебе, как я жил? Попробую. Никогда никому не рассказывал о себе… потому что ни в ком не возбуждал интереса… Преобидно жить на свете, не возбуждая в людях интереса к себе!..

– Уж я по лицу да и по всему вижу, что нехорошо тебе жилось! – сказал Фома, чувствуя удовольствие от того, что и товарищу жизнь не сладка.

Ежов залпом выпил свой чай, швырнул стакан на блюдце, поставил ноги на край стула и, обняв колени руками, положил на них подбородок. В этой позе, маленький и гибкий, как резина, он заговорил:

– Студент Сачков, бывший мой учитель, а ныне доктор медицины, винтёр и холоп, говорил мне, бывало, когда я хорошо выучу урок: «Молодец, Коля! Ты способный мальчик. Мы, разночинцы, бедные люди, с заднего двора жизни, должны учиться и учиться, чтобы стать впереди всех… Россия нуждается в умных и честных людях, старайся быть таким, и ты будешь хозяином своей судьбы, полезным членом общества. На нас, разночинцах, покоятся теперь лучшие надежды страны, мы призваны внести в нее свет, правду…» И так далее. Я ему, скотине, верил… И вот с той поры прошло около двадцати лет – мы, разночинцы, выросли, но ума не вынесли и света в жизнь не внесли. Россия по-прежнему страдает своей хронической болезнью – избытком мерзавцев, и мы, разночинцы, с удовольствием пополняем собой их толпы. Мой учитель, повторяю, – лакей, безличное и безмолвное существо, которому городской голова приказывает, а я – паяц на службе обществу. Меня, брат, здесь в городе преследует слава… Иду по улице и слышу – извозчик говорит своему товарищу: «Вон Ежов идет! Здорово лается, едят его мухи!» Н-да! Этого тоже достичь надо…