Васса Железнова - [66]

Горячими глазами следя за ним, она вдруг сказала ему тихонько:

– Папаша… милый! Не тоскуйте… ведь еще Тарас жив… может быть, он…

Маякин вдруг остановился, как вкопанный, и медленно поднял голову.

– Молодым дерево покривилось, не выдержало, – в старости и подавно разломится… Ну, все-таки… и Тарас теперь мне соломина… Хоть едва ли цена его выше Фомы… Есть у Гордеева характерец… есть в нем отцово дерзновение… Много он может поднять на себе… А Тараска… это ты вовремя вспомнила…

И старик, за минуту пред тем упавший духом до жалоб, в тоске метавшийся по комнате, как мышь в мышеловке, теперь с озабоченным лицом, спокойно и твердо снова подошел к столу, тщательно уставил около него свое кресло и сел, говоря:

– Надо будет пощупать Тараску… в Усолье он живет, на заводе каком-то… Слышал я от купцов – соду, что ли, работают там… Узнаю подробно…

– Позвольте, я напишу ему, папаша? – вздрагивая от радости и вся красная, тихо попросила Любовь…

– Ты? – спросил Маякин, мельком взглянув на нее, потом помолчал, подумал и сказал: – Можно! Это даже – лучше! Напиши… Спроси – не женат ли? Как, мол, живешь? Что думаешь?.. Да я тебе скажу, что написать, когда придет время…

– Вы скорее, папаша!.. – сказала девушка.

– Скорее-то надо вот замуж тебя выдавать… Я тут присматриваюсь к одному, рыженькому, – парень как будто не дурак… Заграничной выделки, между прочим…

– Это Смолин, папаша? – с тревогой и любопытством спросила Любовь.

– А хоть бы и он – что же? – деловито осведомился Яков Тарасович.

– Ничего… Я его не знаю… – неопределенно ответила Любовь.

– Познакомим… Пора, Любовь, пора! На Фому надежда плоха… хоть я и не отступлюсь от него…

– Я на Фому не рассчитывала…

– Это ты напрасно… Кабы умнее была – может, он бы не свихнулся!.. Я, бывало, видя вас вдвоем, думал: «Прикормит девка моя парня к себе!» Ан – прогадал…

Она задумалась, слушая его внушительную речь. За последнее время ей, здоровой и сильной, все чаще приходила в голову мысль о замужестве, – иного выхода из своего одиночества она не видела. Желание бросить отца и уехать куда-нибудь, чтобы чему-нибудь учиться, что-либо работать, – она давно уже пережила, как пережила одиноко в себе много других желаний, столь же неглубоких. От разнообразных книг, прочитанных ею, в ней остался мутный осадок, и хотя это было нечто живое, но живое как протоплазма. Из этого осадка в девушке развилось чувство неудовлетворенности своей жизнью, стремление к личной независимости, желание освободиться от тяжелой опеки отца, – но не было ни сил осуществить эти желания, ни представления о том, как осуществляются они. А природа внушала свое, и девушка при виде молодых матерей с детьми на руках чувствовала тоскливое и обидное томление. Порою, останавливаясь перед зеркалом, она с грустью рассматривала полное, свежее лицо с темными кругами около глаз, и ей становилось жаль себя: жизнь обходит, забывает ее в стороне где-то. Теперь, слушая речь отца, она представляла себе – каким может быть этот Смолин? Она встречала его еще гимназистом, он тогда был весь в веснушках, курносый, чистенький, степенный и скучный. Танцевал он тяжело и неуклюже, говорил неинтересно… С той поры прошло много времени: он был за границей, учился там чему-то, – каков он теперь? От Смолина мысль ее перескочила к брату, и она с замиранием сердца подумала: что-то он ответит ей на письмо? Каков он? Образ брата, каким она представляла его себе, заслонил пред ней и отца и Смолина, и она уже говорила себе, что до встречи с Тарасом ни за что не согласится выйти замуж, как вдруг отец крикнул ей:

– Эй, Любавка! Что задумалась? Над чем больше?

– Так, – быстро все идет… – улыбнувшись, ответила Люба.

– Что – быстро?

– Да все… неделю тому назад говорить с вами о Тарасе нельзя было, а теперь вот…

– Нужда, девка! Нужда – сила, стальной прут в пружину гнет, а сталь – упориста! Тарас? Поглядим! Человек ценен по сопротивлению своему силе жизни, – ежели не она его, а он ее на свой лад крутит, – мое ему почтение! Э-эх, стар я! А жизнь-то теперь куда как бойка стала! Интересу в ней – с каждым годом все прибавляется, – все больше смаку в ней! Так бы и жил все, так бы все и действовал!..

Старик вкусно почмокивал губами, потирал руки, и глазки его жадно поблескивали.

– А вы вот – жидкой крови людишки! Еще не выросли, а уж себя переросли и дряблые живете, как старая редька… И то, что жизнь все краше становится, – недоступно вам… Я шестьдесять семь лет на сей земле живу и уже вот у гроба своего стою, но вижу: когда я молод был, и цветов на земле меньше было и не столь красивые цветы были… Все украшается! Здания какие пошли! Орудие разное, торговое… Пароходищи! Ума во всё бездна вложено! Смотришь – думаешь: «Ай да люди, молодцы!» Все хорошо, все приятно, – только вы, наследники наши, – всякого живого чувства лишены! Какой-нибудь шарлатанишка из мещан и то бойчее вас… Вон этот… Ежов-то – что он такое? А изображает собою судью даже надо всей жизнью – одарен смелостью! А вы – тьфу! Нищими живете… Содрать бы с вас шкуры да посыпать по живому мясу солью – запрыгали бы!

Яков Тарасович, маленький, сморщенный и костлявый, с черными обломками зубов во рту, лысый и темный, как будто опаленный жаром жизни, прокоптевший в нем, весь трепетал в пылком возбуждении, осыпая дребезжащими, презрительными словами свою дочь – молодую, рослую и полную. Она смотрела на него виноватыми глазами, смущенно улыбалась, и в сердце ее росло уважение к живому и стойкому в своих желаниях старику…