Васька - [11]

– - Родимые мои, не поможете ли вы моему горюшку, не научите ль, чем мне мальчика своего попользовать?

– - А что такое с ним? -- участливо мягким голосом спросил ее сам Иван, молодой еще, полный, добродушного вида мужик, с красивой русой окладистой бородой.

– - Да вот что… -- И Прасковья рассказала, как болен ее Васька. Иван внимательно выслушал ее и проговорил:

– - Что же вы в больницу не съездите? Ребенок умирает, а вы и полечить не хотите?

– - Родимый мой, кабы мы крестьяне были, а то на чем нам ехать -- ни лошади ни сбруи, да и закутать-то путем не во что. Погодка вишь какая, до костей прохватит.

– - Ну, тут хорошенько поухаживайте, -- немного подумав, сказал Иван. -- Кислого ничего нельзя давать, грубого чего-нибудь. Поите чаем, кормите молоком да баранками. А грудку на ночь хорошо бы свиным салом вымазать.

Прасковья заплакала.

– - Если бы мы на ряду с другими жили-то, -- заговорила она, -- а то нет у нас ничего, ни сала… Господи, да когда же это мое мученье кончится?

Она вдруг совсем расплакалась и опустилась на лавку.

– - Погоди, не плачь, -- сказала Катерина, высокая, худощавая женщина, жена Ивана, -- мы сала-то тебе найдем. Матушка, -- обратилась она к свекрови, маленькой, подслеповатой старушке, -- у нас, кажется, было нутряное сало-то?

– - Было, было, как же! В амбаре должно быть; вот погоди, я схожу.

– - Я сама схожу, вот уложу маленького да схожу; давай-ка мне ее.

И Катерина взяла от мужа ребенка и стала укладывать его в люльку. Иван встал и, остановившись посреди избы, проговорил:

– - Да и чайку-то мы тебе принесем; вот будем самовар ставить, тогда и принесем. Ступай с Богом!

Прасковья, глубоко вздохнув, направилась домой, ей было много легче. Прежние отчаянные мысли уже не приходили к ней в голову, и она удивлялась, как она могла дойти до того.

ХIII.

Не более как через полчаса к Стрекачевым пришла сама старуха Мироновых, Марфа, и передала Прасковье большой чайник, два куска сахара и кусочек нутряного сала. Передавши это Прасковье, она подступила к столу, села на лавку и нагнулась к Ваське.

– - Эк ведь как сварился, и не узнаешь, -- проговорила Марфа; -- сохрани Бог помрет, жалко будет.

Прасковья стояла у стола и, подперши одну щеку рукой, подавила глубокий вздох. Матвей же, сидевший около окна, слегка вздрогнул головой, и в глазах его сверкнула тревога, но оба они ничего не сказали.

– - Один ведь всего; Бог знает, може, кормилец будет, -- продолжала Марфа.

– - Да разве мы желаем его смерти, -- заговорила Прасковья. -- У нас только и радости, что он. В нем одном все утешение мое. Бывало худо ль тебе, трудно ль тебе, горе тебя разберет, а как поглядишь на него, все пройдет, как рукой снимет. Думаешь: тебе Бог счастья не дал, ну, ему, може, талан выпадет. Ан оно вон какой талан-то!

И, проговоривши это, Прасковья заплакала.

– - Ну, не плачь, Божья воля, може, еще и выздоровеет; на-ко вот разогрей в печи, а то испеки, да и дай ему, оно кисленьким-то все освежит горлышко-то.

И Марфа полезла в карман своего полушубка и достала оттуда два небольших мерзлых яблока. Прасковья взяла яблоки, положила их на сковородку и поставила на брус; потом она опять подошла к столу и села на скамью напротив Марфы.

Марфа поглядела на нее, потом на Матвея. Матвей тоже взглянул было на нее, но, встретившись с ее взглядом, отвернул глаза в сторону. Марфа ничего не сказала и, уставившись на мальчика, долго молча глядела на него.

– - Жалко с ними расставаться-то, вот как жалко! -- заговорила вдруг она. -- Я сама двоих таких похоронила, а как вспомнишь, что у них душки-то ангельские, греха еще у них никакого нет, словно как бы и ничего. Пойдут они ко Христу под крылышко, будут с ангелами да архангелами и за родителей еще Бога помолят. А жив останется, души не спасет, -- трудно по нонешним временам душу-то соблюсти.

– - Бог ее знает-то как! -- вздохнув, молвила Прасковья.

– - Что тут знать, это всякому видно. Мы живем на этом свете, в смоле кипим, надо говорить дело. Разве так надо жить-то, как мы-то живем. Ребенка еще нужно воспитывать, а как мы его воспитывать будем, когда мы иной раз сами как щенки слепые. Была я раз на крестинах у племянника в Куликове. Они прихожи-то в Горшанское. Священником в то время был там батюшка Сидор -- вы-то, чай, его не знаете -- старенький был такой, выпить очень любил, а рассудок хороший имел. Бывало разговорится, разговорится о чем, расплачешься индо. Ну, приехал он крестить, а отец-то радуется так, что у него ребенок родился; а он ему: чему радуешься, чего веселишься? Легко дитя родить, а каково на свет вывести. Нужно нам из дити-то, чтобы Божьи работники вышли, а как мы на путь-то их наставим, когда мы своего хорошо не видим.

– - Что? -- вздохнув проговорила Прасковья. -- Куда мы годимся на путь наставлять, когда мы и сами-то иной весь век без пути живем.

– - Без пути, ох, без пути! -- вздохнула Марфа и покосилась на Матвея. -- И сколько греха мы из-за этого принимаем. Дано нам знать, а мы знать не хотим. Человеческая жизнь -- великое дело, и неужели мы за тем живем, чтобы день да ночь и сутки прочь? Придет, говорят, смерть и поймет тогда человек, как он на свете прожил. И увидит он, что не то он делал, что нужно делать, и возьмет его тогда тоска и возмолится он перед смертушкой: смертушка-матушка, отпусти меня на один годок, я один годок поживу и хоть маленько свои дела исправлю; а смерть ему скажет: не только на один годок, а не отпущу тебя и на один месяц. Тогда возмолится он: смертушка-матушка, отпусти меня на один месяц. А она ему скажет: не только на один месяц, а нельзя тебя отпустить и на одну недельку. Тогда он запросится на одну недельку, а она скажет: нельзя и на один денек. Нельзя ли на один денек? Нельзя и на один часок. И заплачет человек горькими слезами: погубил я, скажет, чего дороже быть не может, а ни за что.