Васина Поляна - [10]

* * *

Житье у Лосевых без Красоткиного молока стало совсем никудышным. Вроде бы много ли — два литра молока на четверых, а держались, даже отцу в больницу относили, Доходягу подкармливали.

А теперь совсем худые времена наступили.

Крапива сделалась жесткой и невкусной, до свежей картошки было еще далеко. А хлеба не хватало. Дед и Ленька с Сашкой получали по триста граммов, мама — четыреста. Выходило — маленькая буханочка с довеском… Не пухли Лосевы, но голодали.

Всегда деятельный, дед сник, повял. Правда, он сварил-таки мыло из козы. Мыло получилось почему-то черным и жидким. Дед разлил его по пузырькам и бутылочкам. Пробовал носить на базар, но такое мыло никто не покупал.

Дед продал тележку… Раньше он возил на ней сено для Красотки, промышлял на базаре, на станции — подвозил, перетаскивал. Возвращался домой то с картошкой, то с рублями, а иногда и хлеба добывал.

А теперь дед все чаще забирался на полати, ворочался, охал. Иногда жаловался внукам:

— Не дождусь, видать, Витяньки. Один он теперь род вытянуть сможет. Самого, слышь ты, Гитлера ухайдакал. А на отца вашего надежи нет. Раз железом голову повредило, раз контузило…

Витянькой дед называл своего младшего сына — единственного из четырех братьев оставшегося живым и здоровым. Виктор Лосев продолжал служить в Германии, хоть и кончилась война месяц назад.

Ленька отчаянно пытался помочь деду и матери: ходил в луга за диким луком и кислицей, пробовал ловить рыбу в речке… а есть было нечего.

— Пухнуть скоро зачнем, — пророчествовал дед. — Давай, Галька, собирай нас с Левонтием. Пойдем в деревню, может, добудем чего. Все давай, что осталось. У мыло это козье с собой возьмем.

— Так не осталось ничего, папка, — вздыхала мама. — Одна шаль оренбургская, так она завещанная, сам же ты говорил, чтоб ее не трогать, для будущей Викторовой жены бабушка завещала.

— Черт с ней, с женой этой. Она-то будет, а мы окочуримся… Ты присядь перед дорогой, Лявонтий, присядь на счастье.

* * *

В «пятьсот веселый» сели ночью. Переполненный вагон исходил махоркой, портил воздух, храпел, кашлял.

Ленька с дедом прибились в проходе. Дед примостился прямо на захарканный пол, а Ленька пытался заглядывать в окно. Там жила короткая июньская ночь. Совсем рядом кружил лес, на смену ему приходила ровная, непроглядная темень, а то вдруг где-то далеко-далеко мелькнут неведомые желтые огоньки.

Дед крепко держал между колен мешок с самодельными лямками. Борода покоилась сверху.

Ленька тоже опустился на пол, привалился к деду.

Снилась ему довоенная сытая жизнь. Бабушка была жива и здорова и стряпала творожные шаньги… А вот хохочущий, веселый отец принес с речки длиннющий кукан рыбы. А дед рассказывал свою сказку:

Туры, туры, турара,

На горе стоит гора…

— Я тебе рассказываю, а ты спишь, — вдруг разобиделся дед. — Не спи. Проснись, проснись…

Ленька и впрямь проснулся.

Поезд стоял. По вагону плавал тусклый свет, за окнами слышались голоса, а рядом жарко шептал дед:

— Проснись, Лявонтий. Проснись. На-кось мешок, покарауль. Я, кажись, поесть счас раздобуду.

Дед проворно направился к тамбуру, ловко обходя спящих.

Ленька выглянул в окно. Рядом стоял воинский эшелон. Под белесым брезентом угадывались контуры танков. Прямо под окном у открытых дверей теплушки, свесив ноги, сидели двое солдат — молоденький, чем-то похожий на Альку Кузина салажонок и пожилой усач с косым рядом медалей.

Дед прямиком подошел к этим двум солдатам. И вместо того чтоб попросить еды, сказал вдруг:

— Служивые! А не довелось вам на войне с германцем кого из Лосевых встретить? Особенно Витяньку, он и посейчас живой. Отчаянный такой, в войсках начальника под фамилией Рокоссовский воевал. Не встречали?

— Погоди, погоди, — поддельно завспоминал молоденький. — Лосев, говоришь? Безбородый, в погонах?

— Во, во! — обрадовался дед. — Витянькой звать. На танках он всю войну катался…

Молодой еле сдерживал смех, но усатый вдруг шаркнул его по шее:

— Уйди отсюда, Шапошников. Нашел над кем шутить.

Молоденький солдатик послушно унырнул в вагонную темноту.

А усатый сказал деду:

— Не встречали, дедушка, твоих сынов… столько народу там перебывало…

— Так оно… разве всех упомнишь, — согласился дед. Он помялся немного и снова заговорил не о еде:

— Скажи, добрый человек, на япошку-то всех подряд посылают али по выбору?

— Как «по выбору»? — не понял усатый.

— Ну, как ране было, при царе: старший брат в армию — младший дома. У меня, слышь ты, двоих сынов до смерти убили, третий умом тронулся, один Витянька остался. Вот бы и постановил дорогой товарищ Сталин на япошку тех посылать, кто помене пострадал.

— Эх, дедушка, — покачал головой усатый, — не найдешь сейчас не пострадавших. Такую войну осилили… А самураев, папаша, мы разом кончим.

Усатый вдруг склонился к деду и сказал шепотом:

— Я думаю, они без войны сдадутся. Такая сила туда прет!

— Дай-то бог, — вздохнул дед.

В это время где-то, невидимый, мыкнул паровоз, и усатый солдат поплыл навстречу заре.

— Живым будь! — крикнул вдогонку дед.

* * *

Они вышли на какой-то пустынной, без названия станции. Дед уместил котомку за плечами:

— Ну, Лявонтий, пойдем, благословясь. Может, и повезет нам.