Василий I. Книга первая - [141]

Дмитрий Иванович безучастно безмолвствовал.

Священник в изголовье умирающего начал читать отходную:

— Князя достославного и благочестивого Дмитрия Ивановича означил Господь перстом Своим для дела скорбного и огромадного, отрекая от мира надежду и защиту земли…

Василий слушал и не слышал слов, его душили слезы. Чтобы не разрыдаться в голос, он потихоньку вышел из палаты, встал в теплых сенях, как давеча, возле окошка, которое оставалось по-прежнему белесым, хотя уже и шел второй час ночи. Василий не смахивал переполнявших глаза слез, смотрел через подернутое изморозью стекло, видел тускло блестевшие балясины крыльца, заиндевелые жерди коновязи. Снег уж больше не пуржил, и небо очистилось от туч, звезды в непостижимой вышине тоже, казалось, выбелились от снега, посвечивали матовым светом. «Эта краткая и многообразная жизнь есть колесо, вертящееся на неподвижной оси, и хотя представляется чем-то неподвижным, однако же не стоит на месте… Посему ни с чем лучше нельзя сравнить жизнь, как с дымом, или сновидением, или полевым цветком».

Скоро отец опять впал в беспамятство. Латинский врачеватель и с ним несколько других приглашенных лекарей, иноземных и своих, суетились возле него.

В ногах у него убивалась, заходилась в рыданиях Евдокия Дмитриевна:

— Куда уходишь, сокровище жизни моей, почто не примолвил слова мне?.. Почто я прежде тебя не умерла!..

Василий вышел во двор, не замечая произошедших за ночь перемен и не удивляясь тому, что деревья покрылись зимней крупой, которая лежала на листьях и ветках так надежно и покойно, будто долгую зиму росла и будто было нынче Рождество или Крещение, а не девятнадцатое мая.

Устланная снегом земля казалась в отсветах заревых алых полос фиолетовой, такими же были и невысокие заструги возле конюшни. Полосы на небе ширились, все выше пластали нестойкие и не справляющиеся с неотвратимо встающим солнцем продольные серые облака, снежный покров подернулся сначала сизоватым налетом, потом стал синеть, высветляться до тусклого блеска чищеного серебра, а как только солнце вырвалось неохватным пламенем, обагрило бронзовые тела сосен, снег замерцал голубыми и розовыми огнями — и словно только этого и ждала природа, наступила такая тишина, что от нее больно зазвенело в ушах. Василий видел примчавшегося к крыльцу всадника, но не слышал ни стука копыт, ни звякания удил и стремян. И вороны каркали беззвучно, и игумен Дмитрий Прилуцкий, подошедший вплотную, близко открывал по-рыбьи свой заросший волосатый рот, но что хотел сказать, было не разобрать. Его слова Василий сначала почувствовал — от затылка по спине прошелся холодок и застыл, сковав все тело, наконец стали долетать отрывочные звуки, сложившиеся в слова:

— Мы продолжаем строить земные, тленные дела, а благоверный великий князь Дмитрий уже не печется о суетной жизни…

И окольничий Вельяминов, крестясь, говорил:

— Долго жить приказал… Жила сердечная лопнула, знахарь говорит, не выдержала многотрудных забот. Ты теперь, Василий Дмитриевич, наш великий князь.

Из распахнутых дверей вырвался горестный, сердце разрывающий плач матери:

— Свет мой светлый… Вкупе жила я с тобою, вкупе умру с тобою, юность не отойдет от нас, а старость не постигнет нас…

Василий пересек неверной походкой двор, зашел в конюшню. Вздыхали в стойлах лошади, изредка били копытом в стену. Пахло ржаной соломой и чистым конским потом. Великий князь дал волю слезам.

Глава XVI. Белый русак на зеленой траве

А дети мои, молодшие братья княже Васильевы, чтите и слушайте брата своего старейшего Василья, в мое место своего отца; а сын мой князь Василий держит своего брата князя Юрья и свою братью молодшую в братстве без обиды.

Из завещания Дмитрия Донского

1

Василий стоял за спиной склонившегося над рукописью дьяка, наблюдая, как тот выводил на хрустком негнущемся пергаменте русским полууставом: «Того же лета преставился князь великий Дмитрий Иванович, внук Иванов, правнук Данилов, праправнук Александров, препраправнук Юрьев, препрапращур Володимиров Всеволодовича Ярославича Владимировича, великого нового Константина, крестившего Русскую землю, сродник новых чудотворцев Бориса и Глеба…»

Дьяк лишь перебеливал чужой текст, был он молод годами «и аза не видел в глаза», как сказал о нем Василию составитель нового летописного свода архимандрит Серапион. Сам Серапион прожил на Божьем свете девяносто семь лет, значит, родился в прошлом веке, был в правление Ивана Калиты самовидцем многих происшествий, а о многих других еще слышал от верного своего сподвижника, блаженного игумена Ионы, почившего прошлым летом в еще более глубокой, чем Серапион, старости: помнил Иона, как в бурю мужика вместе с лошадью и телегой на другой берег Волги перекинуло, а по селам все дубье подрало[67].

Дьяк вдруг прервал свое занятие, повернулся к Василию, на бледном и худом лице его обозначилась виноватая улыбка:

— Заругает меня владыка Серапион, опять я про зачало и возглавную буквицу забыл… — Дьяк оборотился к тяблу, с которого на него осуждающе и скорбно смотрели темные лики икон, начал торопливо креститься: — Господи, помоги рабу Своему Куземке, дай, Боже, ему силы списать книгу благословением архимандричьим Серапионовым!