Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [109]

Гроссмана, похоже, гурштейновская статья не удивила и не испугала. Дело тут не в том, что был прозорлив, не из пугливых, да и к наградам не рвался. Гурштейн специально оговорил: «червоточинку» способен ликвидировать сам писатель. Значит, не велик недостаток. А главное, не где-нибудь, а в «Правде» точно определен уровень претензий.

Осенью 1936 года такой результат можно было считать даже удачей. Пустяками отделался. О чем Гроссман и написал отцу. Подчеркнул, что «вполне удовлетворен».

Можно сказать, что Гроссман в интригах Агитпропа и руководства ССП оказался между двух жерновов. И выскользнул – практически без потерь.

Но он получил своего рода предупреждение: убедился, что критики подтекст видят. Умолчание либо отказ от анализа были куда красноречивее благодушных откликов на роман «Глюкауф» и такие рассказы, как «Весна» или «Мечта».

Гроссман соблюдал условия, следовал предложенным установкам, видел пределы допустимого. Если ошибался, нашлось бы кому подсказать.

Конечно, было бы проще от этих пределов держаться подальше, как поступали едва ли не все коллеги-литераторы. Но Гроссману, чтобы стать и оставаться писателем не только советским, требовался, по выражению Мандельштама, «ворованный воздух» – искренность.

Для советского писателя Гроссман был необычно искренен. Что во многом обусловило его популярность – в читательской среде. Аналогично и попытки критиков «указать место».

Искренность была условием существования, но и опасностью. Приходилось рисковать. И уступать тоже. Не одного страха ради, а потому, что лишь статусом писателя советского обеспечивался путь к советским читателям. Соотечественникам и современникам.

Постоянная угроза

1936 год был для писателя Гроссмана удачным – в целом. Профессиональный статус вновь подтвержден, а претензии критиков оказались неопасными – вопреки осложнениям, вызванным смертью покровителя.

Правда, на уровне личном ситуация была неблагополучна. Мать часто болела, отец все никак не мог добиться перевода в Москву. Наконец, весной повторно арестована кузина. Ранее она работала в Астраханской областной библиотеке. Дело рассматривалось опять в Москве. Обвинение стандартное – «антисоветская агитация». Из тюрьмы этапирована в один из воркутинских лагерей. Помочь Гроссман уже ничем не мог. Ни ей, ни Баглюку.

Стоит подчеркнуть: на исходе 1936 года Алмази Баглюк были уже повторно осужденными за «контрреволюционную деятельность». В терминологии НКВД – «каэрами». Сам термин, как известно, образован от использовавшегося в служебной документации сокращения: «к-р», т. е. «контрреволюционер».

Термин «каэр» стал употребительным с 1926 года, когда введен в действие новый УК РСФСР. Точнее, новая редакция. Нормы права, относившиеся к так называемым контрреволюционным преступлениям, там сведены в статью 58 и распределены по ее пунктам.

Что до Гроссмана, то, согласно документации НКВД, преуспевающий столичный писатель был связан дружбой и родством с «каэрами». И он знал: на таком основании может в любой момент оказаться под арестом.

Впрочем, миллионы советских граждан были в том же или еще худшем положении. Но привыкали. О перспективах, связанных с арестом, старались не думать. Бежать все равно некуда. Надо полагать, Гроссман тоже привыкал.

Как известно, в сентябре 1936 года с должности руководителя НКВД снят Ягода. Формально – переведен в Наркомат связи. Арестован в апреле 1937 года, ему инкриминировали шпионаж и подготовку террористических акций.

Руководителем НКВД стал Н. И. Ежов. В отличие от прежнего генерального комиссара госбезопасности он был не из кадровых чекистов: изначально – партийный функционер. Его назначение оптимисты интерпретировали как знак скорой либерализации. Но вскоре появился и термин «ежовщина».

Гроссман же готовил к изданию новый роман, публиковал рассказы в периодике. 30 декабря 1936 года сообщил отцу: «Настроение хорошее, квартирные дела неважные, они теперь не только затягиваются, но и осложняются. Ну да мне, в общем, плевать на них. Не плакать же».

Осложнения действительно возникли. Квартиру Гроссману должен был предоставить ССП, но строительство нового писательского дома еще и не началось. В связи с чем Гроссман рассказывал: «Презирая квартирный кризис, купил белку. Сидит она в клетке и грызет орехи. Мои дамы ее называют “крошкой” и “деточкой”, но я подозреваю, что это беличий старик, хрипун и хам. Очень уж она любит спать и нелюдима, не белка, а сова какая-то угрюмая. Купил кресло, вот приезжай скорей, посидишь в нем – хорошо!»

Письма отцу, относившиеся к 1937–1938 годам, не сохранились. По крайней мере, в РГАЛИ их нет.

Однако нет и оснований полагать, что Гроссман с отцом тогда не переписывался. Скорее всего, письма уничтожены. Переписку в те годы уничтожали многие. Однако в данном случае причина вряд ли политическая. Вероятно, дела семейные обсуждались.

Иззнакомых же в течение 1937 года арестованы Воронский, Зарудин, Губер, Катаев и Лежнев. Обвинены, кроме прочего, в подготовке террористических актов. Что и предусматривалось пунктом 8 статьи 58 УК РСФСР. Обычным в таких случаях был расстрельный приговор. Но в связи с резким увеличением количества расстрелов сведения о них весьма часто не разглашались. Как правило, родственникам приговоренных сообщали, что применена другая мера – десятилетнее заключение в лагере. Официальная формула позже стала фразеологизмом: «десять лет без права переписки».