Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции - [153]

Вася и Майя!

С Новым годом, третьим без вас…

Разговаривать с вами — в воздух, с поручением заходящему солнцу, просто — в лес, в снег. С уверенностью, что вы — слышите, знаете, всегда разговаривать с вами, даже до слышного прохожим бормотания — легче, чем писать. Особенно, если что-нибудь вдруг хорошее, что и следует считать счастьем…

Например, ночью слышали твой голос (и вся Москва слышала)[444]: «Здравствуйте, господа!» — твой ясный, здравый, умный, но столь для меня мой, мне принадлежащий, вот он, возле уха на переделкинской подушке — и: как это — «нас — рас — раз… развели по двум разным концам земли».

Утром, в отчаянии, в осознании этой приставки (ничего себе приставочка к корню) — все думаю о тебе, о вас, едем с Лизой в Переделкино. Сошли с поезда — из снега свежий сгусток стройных, словно привидевшихся черт: маленький (уже взрослый) Петя Пастернак целует в щеку. И засмеялась: милый Вася, ничего, видишь — идем с Лизкой в аптеку, в магазин. В магазине — все то же, и в Сетуни — и много посвящено тебе.

Вот все и счастья мои.

Еще: между чужими чтениями еще раз прочла «ОК»[445] и еще раз возлюбила твою драгоценную и вещую книгу (твои мои книги спрятаны. А для прочтения другими держу, чтобы читали, некоторые задерживают, зажиливают, очередь, как всегда, — пререкается.)

Радость: ты — в расцвете зрелого ума, чудного дара.

Мы же — в упадке.

Про Жору ты знаешь. Сегодня (5-го января) опять они с Наташей весь день (с 9 до 18), как и вчера, — в тюрьме давали показания по делу Бородина[446] (замечательный, я его лишь однажды у Жоры видела) и по делу Крахмальниковой[447].

Наталье завтра опять идти.

Вроде к тому клонят, чтобы он, дескать, покаялся, назвал… вздор, одним словом… но — до 20-го января, иначе — дело совершенно готово. Надежда: что он ведь не оповестил их о возможности для него — уехать, так, слухи, подслушка, то есть — не о возможности, конечно, а о его каком-то смутном, вынужденном решении, о поездке для лечения… как-то все это не так, а как нужно — я не знаю и советовать не умею.

Написал лишь 25-го декабря письмо на «высочайшее» имя — отдал невесть кому[448]. Нет письма, копия теперь у меня — и что же мне советовать или делать?

Сегодня все с Инной и Семеном[449], все беспомощны, Жора же по телефону рассказывает, что и как, приедет 7-го, на Рождество.

Васенька, прости, родной мой брат и друг, сбивчивость и нехудожественность писания.

Нет, что ли, ясных трезвых сосредоточенных нервов — для художества — всегда, как у великих…

Ночь, елка нежно и прельстительно сияет под окном, спят дети, по коим разрывается сердце. Вздыхают и вздрагивают спящие собаки.

И — снег, звезды, лампа, отраженная в черном окне. Казалось бы — что еще надобно, не грех ли капризничать?

Васька, ну да ладно. Мои радости — все же мои. Старые люди очень утешительны. Наталья Евгеньевна Штемпель[450] («Воронежские тетради») соотносится со мной по почте и телефону — и сразу я радуюсь, легчаю сердцем. Анастасия Ивановна Цветаева — слава Богу, бодра, хоть, при обожании, пререкаюсь немного, но она, к счастью, этого как раз не слышит.

И даже, если мы с тобой, с вами, не увидимся на этом свете, — разлуки — нет.

При случае — скажи Володьке и Леве[451].

Васенька, много нашей жизни, у нас отнятой, — в тебе, тебе дано ее длить, беречь и осуществлять. Целую тебя (через сотни разъединяющих верст — это ближе и правильней всего остального).

Белла

Продолжение письма

(Дальше — лишь к Майе.)

Маята! Когда-то — незадолго до вашего отъезда — ты принесла мне пачку «Marlboro» — и я иногда прикасаюсь щекой к этой пустой коробочке. Вот и сейчас — сходила и прикоснулась. Сколько всего твоего пропало по длинной мере жизни, а коробочка — вот.

Майка, так хочу говорить о печали, благодарить, а не просить, и все же — прошу.

Я знаю, что твои дорогие и драгоценные подарки давно превзошли бедную сумму, упомянутую Васей и тобой, но знаю также, что счет другой и все — другое. Прости, что говорю о пустяках, не соизмеримых с твоей добротой и щедростью, но, если осталось от этих денег, потрать, Маята, купи что-нибудь, знаешь, детей жалко — особенно Лизку, уж слишком оборванка и еще рада, что — как я. Аньке — от Пика перепадает, и штаны мои идут. А Лизка — по сути, душа, и нага как душа. Купи ты им, Христа ради, Аньке — джинсы, № — по-моему, 36, в общем, ей — в пору мои в обтяжку и короткие, купи ей лифчик и трусы для купанья, две пары, размер лифчика — между 0 и 1, у нас не продают, и за это она не купалась прошлым летом. Лизке же бедной — тоже джинсы (10–11 лет, размер — не мыслю) и еще чего-нибудь.

Видишь, это совершенно — из Васькиного «Острова Крыма» получается.

Маята, еще, когда прошу, смеюсь над собой и жалею Пика — не утяжелить его багаж.

Мы тут ехали с Лизкой в электричке, солнце нас весело осветило, и, без ужаса, правда, ужаснулась я причудливости, уже юродивости наших одеяний, да и лиц. И брат Лиза, хрупкий, верный, рваный, почувствовав, сказала — утешительно, угодливо: «Почему это я, мама, только все старое-драное люблю носить?» — как если бы ей предлагали выбор. А Анька — барышня, и в моей бессмысленности она не виновата. Она все скачет на лошадях.