Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции - [139]

Я так и предполагал, что ваш дом волей-неволей станет центром загнанной нашей московской братии, и ты сама просто в силу своей душевной сути окажешься главной фигурой Сопротивления. Это, конечно, красиво сказано, и мы восхищаемся тобой и такими ребятами, как Женька Попов, но беспокойство за вас сильнее восхищения. Женька пишет, что ситуация сейчас решительно изменилась и впрямь — к таким мерам, как «официальное предупреждение писателя», банда еще не прибегала. Я представляю себе, как они обложили мастерскую и дачу, как подсматривают, подслушивают и поднюхивают. Очень хорошо по себе знаю, как велико напряжение в такой ситуации. И в то же время я решительно не знаю, хорошо ли будет для тебя — уехать. Майка считает, что плохо. Я не уверен. Прожить еще в условиях чрезвычайно благоприятной и благожелательной университетской среды вполне можно, работа, стипендии будут и у тебя и у Бориса, хотя этот предмет просит серьезного взвешивания, — цены все растут, налоги огромные и т. д., однако главное, как ты понимаешь, не в этом, а в том почти космическом отрыве от родины, и не сам себя чувствуешь заброшенным, а напротив, твоя огромная рыхлая родина становится для тебя в отдалении чем-то покинутым и любимым, вполне небольшим, вроде щенка или ребенка. Даже порой всю сволочь, что формирует образ зловещей Степаниды, забываешь. Засим возникает естественное: кому принадлежит Москва — мне, Белле, «Метрополю» или нелегальной банной бражке? Конечно, может быть, тут возникнет идея Сопротивления. Я, может быть, не до конца дрался, но все же дрался сколько мог и отступил с боями и крови им все же попортил немало. И у каждого честного нашего человека есть выбор разного рода, и все варианты приемлемы при сохранении достоинства, то есть того, от чего они больше всего и скрежещут. Словом, на всякий случай, Дин Дабль-ю-ар-ти-эйч начал копать свой ректорат на предмет вашего приглашения, тебя к славикам, Борьку в School of Art.

Это просто подготавливается шлюпка, а вовсе не сирены поют, прошу учесть.

Мы после конца семестра, т. е. в июне, отправимся обратно на Еast, но еще неизвестно куда — в Washington DC или NYC, так как есть предложения на будущий год из двух этих столиц, но еще не вполне определенные. NY, конечно, соблазнителен русской средой и огромными возможностями всяческой деятельности, но уж больно обшарпан и грязен. В Washington больше будет времени для писаний. Кстати, понемногу кропаю с Божьей помощью новый роман. «Крым» в скором времени выходит в Ардисе. Там все еще есть идея, и она крепнет, выпустить книгу (твою и о тебе) вроде Булатовской, со стихами, прозой, фотоснимками и т. д. Сообщи свои пожелания. У Дина твоих налоговых денег не было, но он будет выяснять в своем финансовом отделе, уверен, что не пропали. Сообщу, как выяснится. Поехал ли в Париж Андрей? Недавно прочел в Newsweek кой-чего про Евтушенко. Очень жалкое впечатление. Лучше бы уж не высказывался.

Обнимаем вас и целуем. Храни вас Господь.

Ваши Вася и Майя

№ 7 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым Март 1981(?)

Родные Вася и Майя!

Помню, на чем остановилась давным-давно: у меня есть огромное письмо к вам, переогромное — и пришлю. Так и было, но, вернувшись из гостей, я так его переогромнила, что утром осерчала и порвала. Помню, что последнее упоминание о «Каталоге» несколько было небрежно — я тогда еще не читала его, затем прочла и всем пяти авторам предъявила мой совершенный привет (Пригов и Харитонов были для меня внове).

Сейчас — в некотором смятении: Боря предупредил, что приедет Пик, и я тороплюсь. Столько всего — к вам, главное же — непрестанной нежности и тоски. Как часто, сильно и томительно вы мне снитесь! И всегда — не просто, со значением, в которое потом с печалью вникает дневная душа. И в каждом сне — ощущение вашего соучастия, действенной взаимности, простертости в мою сторону — спасибо. Спасибо и за «Континент», за Васькино замечательное интервью.

Все же, наспех, по порядку. По добрососедству моему я близко участвовала в бедном завершении жизни Вергасова: в больнице и во всем, что потом.

На скромных поминках сидела рядом с его братом, учителем с Кубани, он сетовал, что — не пышно, без начальства. Вдруг — начальник входит. Я отпрянула на другой конец стола, он покосился на Липкина и Лиснянскую, имеющих с покойным свою какую-то связь.

В своем кратком скорбном слове начальник этот перечисляет все трудности нашего международного положения, предостерегает о беспечности к польской опасности.

Я: Послушайте, ваша Кузнецов[395] — фамилия?

Он: Вы же знаете.

Я: Меня с вами прежде никто не знакомил, а теперь — поздно.

Он: Вы — женщина, и вам прощается.

Я: Никогда не заметно было, чтоб вы, уничтожая и сажая, считались с полом.

И — так далее.

Я: Здесь — поминки, вы не заметили? Здесь люди собрались. А вы — нелюдь, нечисть, — и делать вам здесь нечего. (Сама — в ужасе: дом не мой и поминки не мои.)

За его спиной девка Люська (оказалось — жена его) делает мне знаки.

Все это (может, вы уже знаете от Инны) затем описываю, что до сих пор не понимаю продолжения.

Наутро прибегает Каверин: Беллочка, что именно было (он уже знал от Лиснянской)? Звонили из ЦК (по-моему): что с Беллой? Почему она так нервничает? Мы не считаем ее изгоем, почему она отказалась от публикаций, от телевидения?