Вашингтонская история - [58]

Бесцветная секретарша вернулась.

— Входите, — сказала она, но в голосе ее не было и тени приветливости.

Фейс вошла, прикрыла за собой дверь и спокойно остановилась, ожидая, пока конгрессмен, погруженный в чтение, отложит том «Британской энциклопедии». Так как на улице было пасмурно, в комнате царил полумрак, и конгрессмену пришлось повернуться к окну. Он медленно посасывал большую трубку с изогнутым мундштуком, чересчур громоздкую для его узкого лица, и, казалось, не замечал, что в комнате кто-то есть.

Сердце у Фейс болезненно стучало, и она раза два судорожно глотнула слюну, чтобы избавиться от кома в горле. Потом стукнула каблуком, но безрезультатно. Быть может, он это делает нарочно, чтобы лишить ее самообладания, или он действительно так углубился в чтение, что и не подозревает об ее присутствии? Кабинет был завален газетами и книгами; не умещаясь на забитых до отказа полках, газеты кипами громоздились на полу. На столе лежали вороха писем. И как этот человек за всем успевает следить — просто уму непостижимо!

Наконец она кашлянула.

— Мистер конгрессмен…

Он вздрогнул и повернулся к ней вместе с креслом.

— А? Как вы здесь очутились?

— Меня впустила ваша секретарша, — запинаясь, ответила Фейс.

— Ах, да, — сказал он, точно припоминая что-то. — Так вы, значит, и есть мисс…?

— Миссис Вэнс. Мистер Брукс звонил вам насчет меня.

— Да, конечно, — сказал конгрессмен, оживляясь, — теперь все ясно. Вас недавно вызывали в комиссию. Ну как же, помню, конечно. Вы — испанка. Присядьте, пожалуйста. — И он указал на старый кожаный диван, носивший на себе следы многолетней службы. Возле дивана стояла большая блестящая медная плевательница.

Усаживаясь, Фейс вежливо возразила:

— Нет, я не испанка. Я американка.

Конгрессмен захлопнул том энциклопедии и швырнул на свободное от бумаг место.

— Ну, не будем спорить, молодая леди. В этом нет необходимости. Так о чем же вы пришли со мной побеседовать?

Опустившись на диван, Фейс почувствовала, что ей трудно дышать, трудно собраться с мыслями. Диван был такой низкий, что стол конгрессмена казался огромным, а сам Моди, с его узким лицом, глазками-бусинками и коротко подстриженной шевелюрой, вдруг вырос до гигантских размеров. Фейс не могла оторвать от него глаз.

— Видите ли… я хотела объяснить… — Она смешалась, не зная, как и что объяснить.

Он медленно вынул изо рта изогнутую трубку и улыбнулся.

— Можете мне довериться, как на исповеди. Так будет лучше всего.

— На исповеди? — удивилась она. — Но мне не в чем исповедоваться! Я хотела объяснить, что комиссия несправедлива ко мне, что меня допрашивали пристрастно. Мне казалось, что из всех членов комиссии именно вы…

Он прервал ее.

— Но, молодая леди, я думаю, вы поняли, что я всегда стараюсь поступать с людьми по справедливости, всегда стараюсь быть объективным. Однако факты гораздо весомее любых протестов. Я, право, не понимаю, на что вы можете рассчитывать. — Он говорил с необычайной убежденностью, точно не раз все обдумал и пришел к непреложным выводам.

И тут только Фейс вдруг поняла, что, в отличие от некоторых других конгрессменов, которые, отлично сознают свою роль;: этот человек действительно считает, что делает правое дело. Оказавшись в плену у некоей идеи, у какого-то призрака, он поставил перед собою определенную цель и теперь шел к ней, убежденный в своей непогрешимости. Больше того, он верил, что это крестовый поход, и мнил себя рыцарем, знаменосцем. Он был не обычным конгрессменом, а мудрецом, ищущим чистую правду в лживом мире, убежденным идеалистом от инквизиции.

Но разве ему это втолкуешь?

— Да как вы не понимаете, мистер конгрессмен, что мне испортили репутацию, лишив возможности сказать хоть слово в свою защиту? Какие-то люди оболгали меня, а я не имею права даже на очную ставку с ними! Разве вы не видите, что права, гарантированные мне конституцией, права американской гражданки…

— Боюсь, что вы ошибаетесь, — сказал он, нетерпеливо мотнув головой, — я столько раз слышал подобные разговоры после того, как видел целые папки доказательств! В свое время я сам был социалистом и считаю, что права меньшинств надо защищать. Но когда дело касается коммунистов, это уже вопрос совсем другого рода! — Он начал выходить из себя.

— Но… промолвила было Фейс.

— Никаких но! — воскликнул он. — Вы отравлены ядом коммунизма и должны заплатить за это! Посмотрите только, что они делают! Уничтожили повсюду социалистические партии! Внушили массам новую религию! Попирают основные человеческие права! Они безбожники. Их надо стереть с лица земли! — В невероятном возбуждении он подкреплял каждую фразу ударом кулака по столу. — Да, конечно, вместе с виновниками пострадает и кое-кто из невиновных! Но тут уж ничего не поделаешь. Очень жаль, что вы оказались в их числе! Разве можно осуждать нас за то, что вы тонете в воде, которой мы заливаем пожар!..

Глаза его сверкали, и Фейс поняла, что она для него, уже не существует. Он обращался с речью к воображаемой аудитории, которую хотел пробудить и воодушевить.

Плечи Фейс опустились, голова поникла. Этот человек внушал ей страх и отвращение. Прошептав: «Простите, мне пора»; — она схватила сумочку и выбежала из комнаты. А за ее спиной конгрессмен продолжал метать громы и молнии, и обрывки фраз летели ей вслед.