Варяги - [28]

   — А мы как? Мы с кривскими мену ведём...

   — С вами мой брат Аудун в пути разговор поведёт...

Мстивой торопил себя, понукал Жданку и незлобиво покрикивал на детей. Малую свою ватажку вёл напрямки, опасаясь торной тропы. Мало ли что, может, варяжский конунг, поспешая, уже отправил конную дружину в Плесков. Где же пешим тягаться с конными. А в том, что Торир последнюю клячу у новеградцев для такого дела заберёт, Мстивой не сомневался. Коснись самого, так же поступил бы. Можно бы у Чёрного озера задержаться на день, возвернуться в Новеград, отыскать дружинных коней. Но подумали с Гостомыслом и отказались: и время не выиграешь, и риск велик. Ежели на тропе с дружиной варяжской столкнуться придётся, ему, окромя как бой принимать, другого выхода не будет, всё едино признают — на виду у них глумленье принимал. Надёжнее будет своим ходом напрямки в Плесков попасть. Достанется, конечно, Жданке с детьми, но зато живы будут.

Чащобы сменялись весёлыми берёзовыми да сосновыми гривами, за ними малоприметная тропа вновь упиралась в болото или преграждалась очередным ручьём. Мстивой, не говоря лишних слов, валил секирой стройную осину, путники перебирались через преграду по её стволу и, молчаливые, деловито торопились вперёд.

Дружинники и те спали с лица, о детях и говорить нечего. Прибыслав, в начале пути подражавший взрослым, уже на третий день старался лишь не отстать от Мстивоя, и тот, изредка поглядывая на парнишку, встречал измученный вопрошающий взгляд: близок ли конец пути и будет ли он вообще? Мстивой хмурил брови, оглядывался на идущих сзади. Младшие сыновья Гостомысла, не в пример старшему, не играли во взрослость — где позволяла тропа, цеплялись за руки дружинников. Не нравилась, ах как не нравилась Мстивою Жданка — шла, спотыкаясь, как слепая, согнувшись. Пестерь с припасами горбом торчал за её спиной. Заметив заботливый взгляд дружинника, упрямо отводила глаза в чёрных провалах. Молчала.

Мстивой замедлял шаг, среди дня устраивал короткий привал. Перекусывали холодной жаренной накануне на вечернем костре птицей, пили студёную ключевую воду и поднимались по кивку Мстивоя. В надвигающихся сумерках, как только старшой коротко бросал: «Ночуем здесь», — ребята валились, как подкошенные, на что придётся: траву ли, белый боровой мох или усыпанную густым слоем вылущенных веверицей сосновых шишек землю, и лежали недвижно. Жданка, виновато посмотрев на мужиков, тоже ложилась со стоном. Дружинники, тихо переговариваясь, тащили сушняк для костра, рубили еловый лапник, чтобы ночью земная сырость прострелом в поясницу не просочилась.

Жданка, похудевшая, в телогрее, грубых сапогах, в тёмном плате на голове, лежала у костра, подперев рукой голову, смотрела в пламя, думала свои невесёлые думы. Но и в этом некрасовитом наряде была она для Мстивоя лучшей из новеградок. Своей семьёй не обзавёлся до сей поры, прилепился к Гостомысловой.

   — Ты пошто от девок бегаешь? Али по сердцу ни одной не нашлось? — нет-нет да и спрашивала его Жданка. — Погоди, вот я сама тебе подыщу.

   — Коли другую себя найдёшь, так и быть, веди в мой дом, и меня не пытая, — серьёзно, без улыбки, отвечал он. Жданка вспыхивала румянцем, удлинённые серые глаза под высокими луками бровей искрились лукавством. Тонкая в талии, но широкая в бёдрах, с высокой грудью, на голову ниже мужа, она была под стать Гостомыслу.

Четверых сыновей родила она ему, но не постарела, наоборот, расцвела. А ныне — за несколько дней пути — не узнать Жданку. Морщины прорезали лоб, запали глаза, скорбные складки пролегли у губ.

«И за Жданку, за её муки надо спросить с варягов», — думает Мстивой и заботливо поправляет одежонку на раскинувшихся у костра сонных ребятах.

К Плескову добрались к концу другой седмицы. Пооборвались, грязью заросли до такой степени, что воротная сторожа наотрез отказалась в град впустить — то ли люди, то ли лешие из лесу выползли, поди разбери. И лишь после того, как Мстивой голос повысил, отворили ворота.

...А вышло, что зря и торопились. Плесковичи не вняли тревоге Мстивоя.

   — Варяги? Ну и пущай идут. Нет нам дела до них, а им до нас...

Единый, кто прислушался к голосу Мстивоя, был воевода Хоробрит.

   — Сколь, говоришь, их? Шесть сотен? И вои добрые? Моими не осилить. Надобно землю поднимать. Согласятся ли на то князь со старейшинами — не ведаю. А пытаться надо.

Князь со старейшинами приговорили: что за варяги — неведомо, новеградцы сами по себе, мы сами по себе. Ежели те варяги придут — надобно выяснить, чего хотят, и потом уж, по делу глядя, решать. Оружием впусте каждому мимо проходящему грозить не дело.

Через три дня, когда в ворота Плескова привычно постучали знакомые торговые гости из Новеграда, старейшины, в утеху себе, ещё и посмеялись над Хоробритом:

   — Вишь ты, воевода горячий, тебе волю дай, так всех от града отвадишь. Новеградцы-то вот они, живы и здоровы. Товару натащили не нашему чета, а за ними ватажка варяжских гостей ещё боле тащит. Так-то, воевода. Подзужников слушай, а свою голову имей. Открывай ворота, не мешкая.

Долгий мир приучает людей к доверчивости. И заяц бы не прядал ушами, да кроме него на земле лиса живёт. И овцы смирны и довольны, пока в их стадо волк не ворвётся.