«Варшава» — курс на Берлин - [26]

Он вышел к Штейнбеку и взял курс на Бернау. Еще издали заметил какую-то группу штурмовиков, а над ними несколько "яков". Приблизившись, Кремла посчитал: их было четыре. Со следующей группой "илов" летела только пара "яков".

"Нет, так я их не найду, - сказал он себе. - Надо запросить своих по радио или возвращаться".

В ту же минуту он заметил еще четыре штурмовика. Два "яка" держались тут же при них, а один летел выше, с левой стороны строя. Кремпа назвал пароль и сейчас же услышал голос майора Лисецкого:

- Ну, наконец нашелся. Что с тобой стряслось?

Он ответил, что вел бой.

- С "яком", - добавил, - но тот удрал.

- Жаль, - ответил Лисецкий. - Редкая добыча.

Кремпу удивил этот несколько иронический тон, но на разговоры и выяснения уже не было времени.

- И только когда мы вернулись на аэродром,  - сказал подпоручник, - я узнал, что несколько дней назад майор Лисецкий также видел этот "як" без номера. Видели его и Хромы и Калиновский, когда "як" пытался подкрасться к ним сзади. Но ему не удалось никого из них захватить врасплох, и он сразу же пускался наутек, как только его пытались атаковать.

Кремпа добавил еще, что до сих пор история с этим "яком" кажется ему загадочной и неестественной, несмотря на достоверные подтверждения таких трезвых и рассудительных людей, как Калиновский и Хромы.

- Это не значит, что я сомневаюсь в существовании этого "яка" без номера, - пояснил Кремпа. - Только то состояние, которое я испытал при встрече с ним, казалось мне нереальным, будто все это я пережил во сне.

О'Брайен слегка пожал плечами и иронически усмехнулся. Ничего загадочного в этой истории он не видел.

- Я знал еще одного такого же фантазера. Ему тоже многое мерещилось, сказал О'Брайен.

- Кто же это? - спросил я.

- Владек Журавский, - ответил О'Брайен. - У него также разыгралось воображение, и с ним тоже стряслось "необычное". Мы тогда совершали налет на Фельтен. Это северо-западнее Берлина, недалеко от Хафеля. В налете на город принимало участие шесть "илов" и столько же наших "яков". Я и мой напарник шли на одной высоте, а Журавский с тремя другими - выше. Над Фельтеном на нас напала целая свора "фокке-вульфов".

Те две пары "яков", которые находились выше, закрутились с ними в карусели. На каждый наш самолет приходилось не менее трех "фокке-вульфов". А тем временем мы вместе с "илами" делали на Фельтен заход за заходом. Вдруг на нас сверху, как снег на голову, свалились два "фокке-вульфа". Все было бы ничего, если бы мы могли ими заняться. Но вы ведь сами знаете непосредственное прикрытие может только огрызаться... Вот мы и огрызались, в то время как над нами, в двухстах метрах выше, все вокруг просто кипело. Нас наверняка бы тогда подбили, так как сверху свалилась еще пара "фокке-вульфов" и тоже начала нас клевать, но, к счастью, вскоре к нам на помощь подоспели два звена советских истребителей.

Как только немцы их заметили, сразу дали газ и - наутек! Ну, а "илы" своими бомбами превратили железнодорожные линии в Фельтене в итальянские макароны (знаете, такие тоненькие, они доставляют нам столько хлопот, когда их ешь) и... преспокойно повернули к себе домой.

Мы никак не могли разобраться в этой кутерьме и, что хуже всего, не могли подсчитать, кого не хватает. И только после, на аэродроме, выяснилось, что погиб Широкун. Многие возвратились с пробоинами, а у Журавского был продырявлен бензобак. Он знал, что не дотянет до Барнувко, и на обратном пути усиленно искал какой-нибудь другой аэродром. Наконец у самого Одера он нашел подходящий и сообщил нам по радио:

- Прекрасный аэродром, только почему-то маскировка ни к черту: машины стоят у леса, как на выставке, их за целых десять километров видно!

Потом он рассказал, как увидел на старте дежурного с флажком и даже выложенное на самой середине взлетно-посадочной полосы "Т". Почти как в доброе мирное время. Журавский сделал круг над аэродромом и медленно пошел на посадку. Фыркавший на последних каплях бензина мотор заглох еще в воздухе. Естественно, что после проведенного боя Журавский чувствовал себя немного разбитым и был измучен неуверенностью: сумеет ли перетянуть с пробитыми баками через линию фронта. Но теперь, видя перед собой аэродром, он успокоился. Правда, его удивила мертвая тишина и неподвижность, царившие на этом аэродроме. Кроме дежурного на старте, он никого не заметил. Не видел ни одного механика, ни часового возле самолетов - ни единой живой души. Самолет быстро терял скорость и приближался к земле. Машина остановилась метрах в двухстах от самолетов, выстроившихся в ряд у самого леса. Тишина, как "гробовая плита", по выражению Владека Журавского, снова сомкнулась над его головой. Дежурный на старте продолжал стоять неподвижно с опущенным вниз флажком. Вокруг царил сонный покой. Владек позже рассказывал мне, что тогда ему показалось, будто все летчики и весь обслуживающий персонал внезапно умерли от разрыва сердца, а дежурный с флажком окаменел от ужаса.

Журавский вылез из поврежденного "яка" и отстегнул парашют. Колени дрожали, икры ног сводила судорога. Он шел очень медленно, как на чужих ногах, боясь, что упадет. На полпути окликнул дежурного, но тот даже не шевельнулся. Он стоял, наклонившись вперед, в какой-то неестественной позе, как будто загипнотизированный. Журавский, подойдя поближе, окликнул его еще несколько раз. Безрезультатно. Неподвижность этого странного человека казалась ему все более подозрительной. Владек не мог его хорошо рассмотреть: заходившее солнце бросало свои слепящие лучи из-за спины "глухого паралитика", как мысленно окрестил дежурного рассерженный Журавский. Его начала бесить эта тишина, которая была просто невыносимой после горячки недавнего боя. Он осматривался по сторонам, но по-прежнему не видел ни одной живой души, не слышал ни единого звука.