Варлам Шаламов в свидетельствах современников - [32]

     Л.Б.: Мне это было бы очень интересно. А вы использовали этот экземпляр на своих лекциях?

     И.Е.: Конечно, я им показывала лаконизм Шаламова, то, что не надо бояться повторения прилагательных, глаголов, не нужно искусственно и нарочито искать словарного разнообразия. Например, прилагательное «серый» он мог использовать десять раз. Но важно не только это, но еще и композиция, роль заглавия, отсылки литературные. В общем, есть целая система, основы которой он изложил в моей липовой работе. Кроме того, Шаламов рассказывал мне о специфике французского романа, его отличиях от русского и так далее. Это был такой своего рода ликбез.

     Л.Б.: Это все-таки не ликбез. Ликбез, он для человека с нулевыми знаниями, у вас они такими явно не были.

И.Е.: Знаете, у меня были некоторые школьные предубеждения, их он и хотел во мне разрушить».

     Из интервью Ирины Емельяновой «Ольга Ивинская, Борис Пастернак, Варлам Шаламов», 2010, выложено на сайте Полит.Ру http://www.polit.ru/article/2010/06/23/emeljanova/

Ирина Ивановна Емельянова (род. 1938), дочь возлюбленной Пастернака Ольги Ивинской, лагерница, филолог, мемуаристка

_________________________

_____________

Людмила Зайвая

     С Варламом Тихоновичем Шаламовым я познакомилась, купив его сборник стихов «Дорога и судьба». Ну как с поэтом знакомятся? Открываешь сборник – неизвестное имя, находишь там какие-то близкие тебе строчки и   покупаешь.

     Напала я на строчки с посвящением Борису Пастернаку: «От кухни до передней, по самый горизонт/ идет ремонт последний, последний мой ремонт... Моя архитектура от шкуры до нутра/ Во власти штукатура», ну и так далее.

Потом я читала его прозу в самиздате и была в него почти влюблена. Ну знаете, как влюбляются в писателей...

     У меня вообще есть особенность влюбляться в писателей. Вон и сейчас у меня портрет Сартра висит, а раньше там портрет Сомерсета Моэма был, Паустовского, Бунина. И это влюбленности с полными подробностями – со снами, посвящением стихов, отмечанием дат рождения, писанием писем, которые, конечно же, не отсылались. Вот такая же была влюбленность в Шаламова. Я видела его фотографию в книжке – он там в шапочке такой зековской.

     А в то время я работала директором клуба книголюбов «Эврика». Там собирались читатели, писатели, шли разговоры. Среди тех, с кем я общалась, был Юлий Анатольевич Шрейдер, кандидат физико-математических наук (это было в году 76-м), сейчас-то он академик. Я обратилась к Шрейдеру с просьбой, чтобы он мне помог устроить в дом инвалидов одну старенькую питерскую писательницу. А он говорит: «У меня самого есть один писатель, которого я никак не могу никуда пристроить». Я спрашиваю: «А кто это?» «Да ты его не знаешь. Это Варлам Шаламов». Это был конец 77-го года, мне было 38 тогда.

     Я говорю: «Варлам Шаламов в беде, и ты молчишь?! Сейчас же мы едем к нему!»

     Мы назначили свидание через час у метро «Маяковская». Было такое слякотное предзимье – ноябрь, кажется. Я заняла денег. Купила коньяку, шоколад, цветов купила – к поэту же еду.

     Шаламов жил на Васильевской улице, дом 4 – там, где Дом кино.

То, что я увидела, превзошло все мои ожидания. Мы вошли в коммунальную квартиру. Он открыл свою дверь – высокий, двухметровый. Его качало – и он оперся о косяк. Потом я узнала, что у него была болезнь Меньера – трясучка, абсолютная дискоординация. Это все последствия лагеря. Потом у него уже была почти слепота, почти глухота.

     И когда я вошла в комнату, там было по колено бумаг. Антисанитария – это даже мягко сказано. Сейчас я понимаю, что я была неправа в этом своем ощущении. Он ухаживать за собой не мог, стеснялся выйти на кухню. Все держал в комнате – и продукты, и помойное ведро. А комната была 15 метров. У него была большая библиотека. Посередине комнаты стоял диван. Через всю комнату висели простыни – он в них постоянно сморкался, потому что платков ему не хватало. У Шаламова был хронический ринит.

     Он так застеснялся, когда нас увидел. Схватил веник и стал веником сметать со стула бумажки. Шрейдер говорит: «Вот Людмила Владимировна. Она пишет стихи». Шаламов говорит: «Не надо писать стихов после Пушкина». «Варлам Тихонович, – говорю, – я хочу у вас взять автограф». То есть я не знала, что сказать. Но было ясно, что и коньяк, и шоколад, и молоко здесь совершенно некстати. Тут только врач хороший был бы кстати.

     Я говорю: «Варлам Тихонович, может, вам врача хорошего?» Что с ним случилось, я просто не знаю. Он стал на меня так орать, все расшвыривать: «Никаких врачей!» И сразу: «Где валидол! Валидола нет!»

Ну что мне делать? И я сама стала на него кричать: «Я женщина! Я пришла к вам в гости! Ведите себя достойно! Вы не имеете права на меня кричать! Я сейчас уйду и раскаюсь, что я к вам пришла!» Тут Юлик нашел валидол.

     Потом, когда я принесла ему для автографа книжку стихов, он мне на ней написал: «Людмиле Владимировне от автора, не нуждающегося во врачебной помощи».

     Я на него покричала. И он сказал: «Извините. Мне кроме нембутала (это снотворное) ничего не нужно».

     Мы немножко посидели. Потом зашли в соседний дом, где жил наш с Юликом общий приятель, выпили этот коньяк, съели шоколад. Я так ревела, у меня была истерика.