Варлам Шаламов в свидетельствах современников - [31]

     Л.Б.: Еще бы! С такими-то рекомендациями.

     И.Е.: Кто же там был? – Двое молодых людей, которые были просто погребены подо всем этим, потому что это же был творческий конкурс поэтов. Вы понимаете, для того чтобы писать прозу, нужно было иметь хоть какой-то опыт, хоть какое-то образование, но все писали стихи и надеялись туда попасть. Один из членов приемной комиссии мне говорит: «Ну, напишите что-нибудь другое, не надо этих бесконечных стихов. Даже ваши переводы какие-то бесцветные».

     Л.Б.: А он посмотрел при Вас?

     И.Е.: Только глянул, а там Шелли. «Напишите статью какую-нибудь критическую. Вот хоть о Хемингуэе что ли, – его сейчас все читают. В понедельник принесите. А заодно принесите рукопись романа почитать, если у вас есть, конечно».

     Л.Б.: Понятно. Взаимовыгодный обмен. А не страшно было приносить роман совсем неизвестным людям?

     И.Е.: У нас у всех, и у мамы тоже, такое легкомыслие всегда было. Рукопись романа я им не принесла, потому что ее не было у нас. Но в это время Борис Леонидович написал «Люди и положения» – автобиографический очерк. Тогда готовилось издание 1957 года, и к нему по инициативе мамы и редактора, Банникова, он написал этот очерк, корректирующий остроту «Охранной грамоты», но, безусловно, интересный. Дома у нас уже были экземпляры этого очерка. Я принесла этот очерк им и, кроме них, принесла его ректору.

     Когда я вернулась домой в Переделкино, я рассказала маме, что мне нужно написать очерк о Хемингуэе. А у нас тогда был Варлам Тихонович. Он говорит: «А я вам сейчас напишу». С тех пор прошло n+1 лет, а я все хочу его опубликовать, потому что он там выразил свое настоящее понимание новеллы. Это его вообще безумно занимало. Писал он, разумеется, приспосабливая текст к моему уровню. Но мысли эти он потом неоднократно повторял в своих более глубоких работах.

     Л.Б.: Но он о Хемингуэе писал, как было велено?

     И.Е.: Да. Это называлось «Мастерство Хемингуэя как новеллиста». И в этот текст он вложил свое понимание эволюции рассказа. Очерк приняли с восторгом, когда я пришла. Говорили, что ректор им зачитался.

     Л.Б.: То есть в институт Шаламов поступил.

     И.Е.: Да, в институт он поступил. В остальном все было тяжелее.

     Л.Б.: А он у вас часто бывал?

     И.Е.: Часто. Приезжал в основном на уикэнды.

     Л.Б.: Все-таки его не очень отслеживали?

     И.Е.: Нет, его совершенно не отслеживали. Ему прописаться в Москве было нельзя, и он был прописан в Тверской области – таких людей тогда называли «туркменами». Он описал это в «Колымских рассказах», поэтому не хочу повторяться. Кроме того, был фильм, сериал о Шаламове.

     Язык Шаламова совершенно непереводим на визуальный ряд, непереводим ритм его прозы. Зато там точно рассказано, как он попал в эти «туркмены», которым можно было прописываться только за 100 километров от крупных городов.

     Л.Б.: В Калинине и Калининской области тогда и позже много было таких людей.

     И.Е.: Ирэна Савельевна Вербловская, ахматовед и моя подруга, с которой я была в лагере, она тоже должна была жить в Калинине. Калинин находился между Петербургом и Москвой, и люди, отбывшие срок, часто жили в Александрове. Это как раз 101-й километр и есть. Кстати, там находится музей Цветаевой. Почему я об этом знаю? Потому что музей, где мы с вами сейчас находимся, – центральный, а есть еще два филиала – в Александрове и в Болшеве. В Александрове очень симпатичная директор, которая сказала, что просто дом Анастасии Ивановны – это не так интересно. Лучше, если там будет музей «101-й километр». И кто только не вынужден был там жить! Такой же была и Тверь.

     Варлам Шаламов приезжал к нам на уикэнд. Он сначала приезжал к своей семье, но жена с ним развелась, вы это знаете. Дочь не хотела его знать, и он написал маме письмо, которое я опубликовала. Он писал: «Подумайте, стоит ли мне к Вам приходить, потому что мое появление даже у очень близких друзей всегда вызывает панику». В результате так оказалось, что он приезжал к нам.

     Л.Б.: И никакой паники не возникало?

     И.Е.: Паника у нас не возникала никогда. Что касается всяких опасений и страхов, мама была удивительно беззаботным человеком в хорошем смысле этого слова. Но она была и человеком неосторожным, что имело и свои минусы. Ее письма к нему не сохранилось, но, видимо, вслед этому письму он пишет: «Простите меня, что я позволил себе сомневаться. Спасибо за Ваш быстрый ответ». Вот так.

     То есть человеческие ценности, несмотря на два лагеря, она хранила. Это были весна и лето, а потом он женился и переехал на законных основаниях в Москву. Вот тогда он уже был легализован. Я очень часто ездила в электричке – а в то время это было довольно долго, – и по дороге он мне давал уроки. Я должна была сдавать зарубежную литературу, историю и что-то еще. Он обладал умом настоящего классификатора и был прекрасным педагогом, поэтому он в меня все это вколачивал. Помню, что самым любимым его романом была «Мадам Бовари».

     Я, кстати, написала о тех уроках по литературе, которые он мне давал. По-моему, я отдала это в «Грани». Они мне пригодились, когда я преподавала в Сорбонне, когда мы уже жили во Франции. В частности, этот его интерес к эволюции новеллы, что он в них ценит. Шаламов, кстати, очень ценил Мопассана как новеллиста. У него есть такой литературный опыт с рассказом Мопассана. Он вычеркивал из его новеллы лишнее, то, что не нужно с его точки зрения. Этот экземпляр тогда у меня был. Это очень было интересно, характерно для него. Я сейчас не преподаю, а то бы я вас пригласила на этот спецкурс по новеллам Шаламова.