Вариант «Ангола» - [97]

Зоя щелкнула выключателем — оказывается, он располагался близ входа. И как мы его не обнаружили? Сидели в темноте, дуралеи…

Под потолком вспыхнули два ряда ламп, осветив штабеля ящиков. Зоя, беззвучно шевеля губами, несколько раз крутанула рукоятку, набирая нужную комбинацию цифр, и с видимым усилием открыла тяжелую дверцу, беззвучно провернувшуюся на массивных петлях. В самом низу лежала толстая тетрадь в плотной гранитолевой[28] обложке — "Журнал учета выработки". Я взял его, перелистал: страницы, как и положено, были пронумерованы, а сам журнал прошит прочной суровой ниткой, концы которой были заведены под хорошо приклеенный к задней стороне обложки листок с печатью. Поверх полки с журналом в сейфе было двенадцать больших лотков: одиннадцать из них, поименованные с "января 1942" по "ноябрь 1942", были опломбированы.

Скрежетнул в пазах верхний лоток — "декабрь 1942".

— Это наша выработка с начала месяца, — сказала Зоя.

Я только покачал головой, разглядывая алмазы.

— Однако…

И снова чудеса. Мелких камней тут просто не было. Самые маленькие, прикинул я на глаз, тянули примерно на 0,02-0,04 карата. Однако преобладали — опять-таки на глаз — камушки по карату весом. Мягко говоря, очень недурно! А в отдельной ячейке были отобраны полтора десятка "тяжеловесов".

Вытащив из кармана фонарик, я направил луч на лоток: верхнего света немного не хватало, чтобы рассмотреть камни во всех деталях. Ага, очень много бесцветных, но преобладают все же камни желтоватого оттенка — впрочем, в железистых почвах так и должно быть.

— Конечно, мы можем извлечь далеко не все, — чуть виноватым голосом сказал Зоя. — Согласно анализам, в породе остается довольно много, скажем так, алмазной пыли — от двухсот микрон и выше. Но если бы это было возможно…

Я в восхищении потряс головой.

— О чем ты, Зоя! Это же… это же невероятно! Мне вообще кажется, что я сплю — ведь так просто не бывает! Я был на уральских россыпях, знаю, каким трудом дается там каждый карат — а тут алмазы хоть лопатой греби! И какие алмазы! Конечно, на перстни да ожерелья пойдет далеко не каждый, ну так и не для того их искали… Две тысячи карат в месяц — это ж надо!

Я схватил особенно крупный алмаз — неровный, невзрачный двухсантиметровый кристаллик, тусклый из-за покрывавшей его тончайшей пленки железных окислов, казался мне в это мгновение прекраснее "Куллинана"[29].

— Просто потрясающе! Так много, такие крупные, да еще почти все довольно чистые…

— Ну, справедливости ради надо сказать, что чистые далеко не все, — уточнила Зоя. — Борт и карбонадо[30] тоже встречаются частенько…

— И все равно, и все равно это потрясающе! Ты просто не представляешь, насколько это замечательно, Зоюшка!

Она вздрогнула. Только что она готовилась усмехнуться — мол, кому как не ей знать, насколько это потрясающе и замечательно — и вдруг…

— Что с тобой, Зоя?

Она судорожно смахнула навернувшиеся на глаза слезы.

— Ничего. Просто меня давно никто так не называл…

С минуту мы молчали.

— Ты помнишь тот вечер? Тогда, под Москвой, на берегу? — прошептала она.

— Разве я могу забыть?

— Сколько раз я его вспоминала… Ты мне был так нужен, Саша, так нужен…

— Зоя… Ты столько вынесла. Держись…, — я чувствовал, что несу какую-то ерунду. — Будь сильной…

"Вот Володька-то, небось, в такой ситуации не сплоховал бы", язвительно сказал внутренний голос. Ну так то Володька… Проклятье!

— Я устала быть сильной, Саша. Устала, — глядя в сторону, сказала Зоя. — Я это от всех слышу, даже от дяди Лаврика: "Будь сильной, Зоя". А я устала быть сильной. Я устала ждать. Устала отвечать за других людей. Устала бояться каждого следующего дня. Просто устала, понимаешь?

— Понимаю, — сказал я.

"Какой бред", язвительности у внутреннего голоса, казалось, даже прибавилось.

— А теперь еще и это… Мне страшно, Саша.

— Теперь ты можешь не бояться. Мы выдержим. Мы…, — я говорил едва ли не шепотом, но мне мои слова казались громче раскатов грома. Я обнял ее за вздрагивающие плечи, привлек к себе. — Я же здесь. Я… Я не дам тебя в обиду.

— Я вчера так испугалась… Когда вы вернулись, и я увидела, что одного человека не хватает, у меня чуть сердце не разорвалось. Я подумала: а вдруг это ты? Я так испугалась…

— Правда? Почему?

— Ох, Саша, — выдохнула Зоя. — Какой же ты дурачок…

— Просто… Просто я не могу поверить в то, что мы, наконец… наконец…

Внезапно мои губы оказались возле ее губ, дыхание обожгло…

И все остальное перестало иметь хоть какое-либо значение.

Александр Вершинин,

19 декабря 1942 года

В ложбинке еще висел утренний туман. Да и вообще утро сегодня выдалось, прямо скажем, не по-африкански прохладное. Я поправил куртку на плечах Зои, дремавшей под деревом, и еще раз сверился с наспех набросанной на листке бумаги схемой.

Место для засады было выбрано отличное — конечно, насколько я понимал. Впрочем, не доверять Радченко в этом вопросе (а место выбирал именно он) у меня не было никаких оснований. Дорога, проходя между двумя поросшими лесом холмами, здесь делала резкий поворот, изгибаясь едва ли не под прямым углом и уходя севернее. Около самого поворота мы подрубили дерево, а тридцатью метрами далее по дороге — еще одно. Сейчас они были подперты кольями, а места, где в древесину врезались топоры, замазаны грязью и залеплены листьями, так что уже с расстояния в пару метров незаметно, что деревья едва стоят. Когда "Караван" окажется на этом участке дороги, мы обрушим деревья, и португальцы окажутся в ловушке. Близ первого дерева, что возле поворота, оборудовали пулеметное гнездо, на схеме оно помечено квадратиком: там, за привезенным с базы "максимом", сейчас лежат Быстров и Яровец. У них прекрасный обзор — пулемет будет бить вдоль дороги, лишая вражеских солдат всяких шансов на спасение. Конечно, если у них такой шанс вообще будет…