Ну а мы с Зоей шли домой по заснеженной московской улице.
О тех, кто погиб, мы пока старались не говорить — это все еще слишком больно для обоих. Наверное, потом мы сможем вспоминать о них без слез, но я уверен, что к горлу всегда будет подкатывать шершавый теплый комок — даже через много лет, даже когда лица погибших будут всплывать в памяти неясными и размытыми, словно видимыми сквозь туманную дымку.
Но это время еще не пришло.
Возле парадного мы остановились, и долго стояли, обнявшись. Потом я поцеловал Зою в кончик носа и тихо сказал:
— Ну что, пошли?
Она кивнула, и поежилась.
— Замерзла?
— Нет, — она покачала головой и неуверенно улыбнулась, глядя вверх, на окна моей квартиры. Светилось только окно кухни — наверное, мама готовит ужин. — Не замерзла. Просто страшновато.
— Не бойся, — прошептал я.
Мы поднялись по лестнице, остановились перед дверью моей квартиры. Помедлив, я негромко постучал.
Дверь распахнулась.
Мама несколько секунд всматривалась в наши загорелые, обветренные лица.
Я видел, как мелко задрожали ее руки, комкающие передник, как выступили на глазах слезы.
— Я вернулся, мама, — сказал я. Потом взглянул на Зою и добавил: — Мы вернулись.
Мы вернулись.
Уфа — Киселевск, Январь 2008 — январь 2009.
