Вариации на тему - [6]

Летящая, словно взор,

случайно-прекрасная птица

прокаркает свой приговор —

до боли знакомого неба.

Объявит, и я побреду

от мест, где любили, налево,

к заливу, к закатному льду.

* * *

Дальнее дыхание весны,

облака невидимый полёт.

Ночью электронный лёт звезды

ищет свой эфирный антипод.

И пока молчанье долготы

отражает падающий снег,

площади полночные пусты:

треск реле да блеск ночных планет.

Некогда в воронежских лесах

я один лежал – гуд проводов

в нищем поле говорил судьбой.

В сумрачных низинах таял страх.

И теперь, когда седой глагол

выдаёт, как шубы, реквизит,

воздух, пролетевший дальний луг,

тихо из отверстия сквозит.

Бессловесен мертвенный экран.

Отсветы мерцают стороной.

Но, как довоенная, с утра —

сукровица снежная весной.

Селище-уголь

Селище-Уголь – это городок,

верней, посёлок городского типа.

Как все они – глухая слобода

или курган надежды пятилеток.

Урочище когтистое в лесах,

торжок среди речных маршрутов,

отрезанный от мира на треть года.

С тридцатых – корпуса в три этажа,

уборная на всех без переборок,

остатки толя, жесть и остов пса

у края мокрой известковой ямы.

Прилавки рынка, выцветший кумач

фабрично-слободского изолята

в дремучем логове калининских лесов.

Там с бабушкой и дедом я провёл

своё восьмое памятное лето —

рождённый недалёко чужеземец

среди туземных северных племён.

Как хорошо, спокойно и беспечно,

поужинав втроём картошкой с луком,

спуститься тихо одному к реке

и молотком рубить в карьере мелком

податливый, слоистый известняк.

Закат ложился в берендеев лес,

погасшая река дышала с нами

альвеолами тысячи озёр,

не ведая начала и конца.

Мой дед сидел у керосинки в кухне,

глядел в закат и был смиренен,

а впрочем, что тогда им оставалось? —

трофейный подстаканник, Киплинг, трубка.

Вокруг была вода, плотина, рыба,

уже почти безжизненная шахта,

здравпункт, контора в церкви и кино,

откуда рокот «Сталинградской битвы»,

по воскресеньям сотрясавший воздух,

бесшумно падал на надречный холм,

на дот, где надпись «RAUCHEN VERBOTEN»[1]

предупреждала белок и вальдшнепов

и лешего, оглохшего от шума

времени, что в секторе КZ

запрещено дышать эрзацным дымом.

Мы собирали ягоды, грибы

внутри кругов смертельной обороны,

и топь доисторического леса

хранила сталь всех сверхурочных смен.

Мне снился мост с разрывами и дымом,

и дед мой, окружённый в сером доме

на дальнем берегу, и бабушка зовёт,

и он дошёл до нас и просит чаю.

Мы снова были вместе, и теперь

я знаю: всё уже неважно.

А прожитое после – отвлеченье

от главного: сидения на кухне

в чудесном ожиданье у окна —

когда закат зажжёт через минуту

прохладную чернеющую бездну.

Ещё я помню наш отъезд, рабочих

у бора в ожидании трёхтонки.

До станции примерно три часа.

В последний раз я видел эту воду

чешуйчатых озёр и в тёмном небе

текучий конус дальних диких уток,

ушедших безвозвратно тенью судеб

в бездонное отверстие луны.

* * *

Л. Г.

Бытиё – тихий люкс нежилого отеля

над скелетом вокзала.

Долгий транзит у голландской, индейской реки.

То, что сегодня не досказала, долетит —

продолженьем руки,

указаньем на временный выход

из безумья, квадратного ночью.

Я вот всё думал, что это лишь выдох.

А это – жизнь, как и есть она, впрочем,

где всё по крошкам: табак, хлеб и мелочь —

на безличной поверхности быта.

Как ни прикидывай – не получилось.

Но выясняется: ты не убита.

Ты лежишь на краю тёплой бездны,

названной – одиночеством ночью.

Или покоем? Судить бесполезно.

Каждый себя доживает заочно.

Так вот и я; оживая помалу,

впрок берегу затвердевшую данность.

Мёртво губами шепчу все условия

и прижимаю к себе одеяло.

Прогулка по родному городу

Я засыпал под угасанье гимна,

когда окно в глубоководном, зимнем,

начертанном свеченье фонаря

тонуло в завихренье февраля,

и за Кольцом остывшая заря

недвижимо плыла в вокзальном дыме.

У трёх вокзалов, у трамвайных линий

коростой покрывал чернильный иней

у тени Косарева грудь и козырёк,

лахудру пьяную и Ленина висок,

суконного прохожего мешок,

транзитного, из Харькова в Калинин.

Свечение вечерних позолот,

усталого стройбата дальний мат.

Шальной таксист под мёртвым светофором.

В его кабине фауна и флора,

бычки и водка для ночного спора.

Час ночи. Перекрытый переход.

Охряный ряд казарменно – петровский:

Лефортово, Девичье, Склифософский,

на Сухаревской в будке – постовой,

внизу под ним алкаш на мостовой

с профузным матом, с болью грыжевой

в снегу солёном ждёт транспортировки

в кишащий сумрак городских больниц.

Травмпункт, барокко, в голубях карниз,

сортир прокуренный с обрывками «Вечерки»,

где в душегубке хлорного угара

сукровица ночного разговора,

под гаснущие вопли рожениц.

Гниющее нутро больших палат,

безжизненный анабиозный сад,

сугроб, прожжённый щелочным раствором,

забросанный карбидом, беломором,

у бани столб синеющего пара

висит, не в силах тронуться в полёт.

Торжественная морга тишина!

Соль, сахар, яйца, спирт, чаёк. Луна

взирает тускло в стрельчатость часовни,

и бой часов застыл старинно-ровный.

Здесь, в вековой листве, у самой кромки

ложится тихо благодать на нас

с прозектором, бессмертным диагностом,

лелеющим на цинковом подносе

старинную кунсткамеру хвороб:

испанка, шанкр, скрофула, аорт

шагреневость, рахит, сап, гумма, зоб

и мягкие, слоящиеся кости.

Потом вдоль Самотёки в донных трубах: