Вариации на тему - [8]

и на перекрёстке века

замерзает постовой.

* * *

Смеркается. Совсем стемнело.

Долина жизни как пейзаж Куинджи.

Луна покрыла местность чёрным мелом.

Не видно флоры, фауны не слышно.

Рыбки уснули в саду, птички заснули в пруду.

Страшно без джина и тоника

грешникам в скучном аду.

A четырём алкоголикам —

славно в Нескучном саду.

Я и сам в таком же положении.

Скушно, девушки!

Где же вы, светлые?

Детства слепое телодвижение

перетекает в забвение нежное,

с давнего Севера в сторону южную.

Там вечерами течёт чаепитие.

Я уже шаг этот сделал последний.

Это такие места, где пришельцы,

прошелестев сквозь пальцы событий,

из-за стола исчезают бесследно.

* * *

Я – пейзаж после битвы

в стране, оставленной утром,

где проходят войска

в пыли пяти континентов.

Стекленеет листва.

На ветвях – воздушные змеи и ленты.

Воздушные замки – в снегу

до второго пришествия лета.

Я – судьба пересохших ручьев, подлесков,

бездонных оврагов,

поселений, где ходят к могилам врагов.

Чёрный ветер полуночи

шелестит улетевшей бумагой

неотправленных писем.

Светлый ветер забвенья играет травою

на стыках железных дорог

в глуши городов.

Пахнет гарью, сиренью, железом и солидолом.

Безногий посыльный за пазухой греет письмо.

Я смотрю на карту метро, как антрополог

близоруко и долго

глядит на скелет в берлоге лаборатории,

не слыша посыльного, что стучит третий век

в слюдяное окно.

Здесь темнеет к утру,

и я наконец засыпаю.

Снится женской души сквозная

летящая ткань.

Я – пейзаж после битвы в стране,

где снег выпадает лишь к маю

и где на воскресенье

выпадает последний наш день.

Долина Дуная

По этим городам проходит полоса

не отчуждения, но отреченья.

Разреженная гарь в осеннем небе

за медленной рекой плывёт на север.

Темнеет рано, и октябрь бесшумно

сжигает виноградники в долине,

где торжествует осень Нибелунгов.

Под лёгкой пеной плещущей сонаты

смертельно тлеет слой пивного сусла.

Осела гарь, невидима и вечна.

Гнилые зубы одиноких башен

оскалом возвещают о победе,

и тени смотрят из сырых провалов.

А мы, как соглядатаи, следим

из маленькой таверны, что напротив,

за толпами туристов из центральных,

холодных, аккуратных, чистых штатов,

что в клетчатых штанах бредут по замкам,

торчащим, как значки на крупной карте

по радиальной зоне разворота

гвардейских дымных танковых дивизий,

рассеянной по городам и весям,

давно бездомной

Южной группы войск.

Майами

Пластик пальм. Арт-деко тарелки неба.

Зубчатый берег, расчерченный в перископе подлодки.

Это – субтропики, волновое безумье прибоя.

В белых штанах джентльмены удачи встречаются редко,

всё больше на яхтах. Изжога курортного сброда,

биваки ортодоксов у хлорной лагуны бассейна.

Сколько уже поколений бредут из Египта?

В прохладных стерильных коробках гнездятся колена.

«Радио Марти» трубит в свои ржавые трубы,

но ароматны «Кохиба», «Корона», вообще контрабанда.

Татуированы торсы, проколоты губы,

но вечерами в Майами, как на Мид-Весте, безлюдно.

Всюду растут метастазы торговых империй,

и доживают свой век хиппари и жертвы фашизма,

голуби спида воркуют, потеют хасиды,

спят на верандах с погасшей сигарой солдаты Батисты.

Над Гуантанамо невероятна погода,

там истекает голодным желаньем Гавана.

А на Ки-Вест по-испански болтает команда.

В этих искрящихся водах,

в дали океана

без предупрежденья

огонь открывает

береговая охрана.

Северный Мэйн

За Бангором длятся перегоны,

как радиоволны, за границу.

А оттуда пахнет хвойным лесом

и эспрессо, и «Наполеоном».

Пробегают к гибели олени.

Голубика виснет, словно Кольский.

Все плывёт на фоне бледно-синем —

ткань мазков глубоких, но не резких.

Брошенные лесоразработки,

домик Легиона в паутине.

Шоферюги пьют, как в Мончегорске,

у костров – и поджигают шины.

Tлен. В ничьих садах дичают души,

глубина амбаров пахнет гнилью.

Сыпятся бобровые плотины,

и грохочет лесовоз всё реже.

«Дизель», «Субмарины» и «Оружье»,[2]

перекрёсток, лавка и шлагбаум.

Дальше от дороги гул всё глуше,

тише будет в доме деревянном.

Выйдешь: осень с выдохом морозным.

Чудится, что Фрост

хрустит в лесу, бормочет.

Даллас

Это было в городе одного убийства.

Там дороги дышат густым мазутом.

Парусина неба над чахлым лесом.

Духота, как слизь, даже ранним утром.

Безымянных прерий безмерна зона,

и прогоркла почва, но нефтеносна.

Из низин выдувает память, но

виснут дыма обрывки на ржавых соснах.

Далеко до Багдада, и звёзд не видно.

Но ночами ясно, что после жизни

так и будет. Угрюмо молчит Отчизна,

и койоты рыщут по балкам гиблым.

Только вдаль пролетят светляки на джипах,

опалённые едким мескитным ветром.

И зовёшь сам себя один до хрипа,

но беззвучным криком на пару метров.

Здесь оружье в чехлах готово к бою

незабвенным правом свободных граждан

на защиту дома и утоленье жажды

и на небо, что нехотя служит кровом.

Там я думал о дальнем, детском праве

на потерю дома, на запах дыма,

на дыханье ночью той, что слева,

вдруг сказавшей моё, засыпая, имя.

Футбольное

Валентину Бубукину,

бывшему капитану московского «Локомотива»

Осиротели поля в тишине удушающей лета.

Кончились игры, и гулко оглохли трибуны.

Всё исчезает: хот-доги, доходы, и слава

к Богу летит на боинга блещущих крыльях.

Камеры гаснут, пустеют поля из асфальта.

Кубок футбола наполнила страшная крепость.

В ней Марадона растаял в клубах эфедрина.