Вариации на тему - [5]

листья писем, стены без теней

да заросшая лавка.

Послезавтра сулит покойную волю.

Tолько я не верю в его посулы.

Здесь всё ещё дышит дымное поле.

Тут небо обычно – облачный бархат.

Мы здесь были недолго.

Чёрной точкой на белом.

Чёрно-белое фото: взорванный Франкфурт.

Рождественские стихи

От Вифлеема к лазарету

конвой прошёл до поселенья.

Погас кремнистый путь. Вдали

горит звезда Давида.

Безводным инеем наутро

соль на поверхности земли.

В долине – дым. Мангал горит.

Радар с ракетой говорит.

Гниение на дне пещеры,

там сера адская дымит.

И шпиль в бездомности безмерной

стоит столпом, как символ веры.

Подходит праздник. Пёстр базар.

Поп раздувает самовар.

Кто обнимает тротуар,

кто из кувшина вино

тянет. Мерцает жёлтая звезда,

и не смолкает никогда

струна в божественном диване.

Под слоем вечной маеты:

менял и клерков, пестроты,

соборов, гомона и звона

в туманной гавани костры

всю ночь горят. Из пустоты

гудит норд-ост. Потом с утра

дымятся башни Вавилона.

Утром

В тихой заводи получаса

чуть плеснуло судьбы весло.

В полусонном глазу небесном

стынет медленный самолёт.

Пограничное пробуждение,

скрытый сумрачный перелёт.

Если свыкнуться с полусветом,

слышно – кто-то тебя зовёт.

Утро белое или серое,

словно известь родильных палат.

Незнакомая женщина Вера

тихим голосом говорит.

Отвечает Надежда, а может,

Руфь вздыхает, на миг ожив.

С фотографии чёрно-белой

улыбается Суламифь.

* * *

Близкое небо Вермонта.

Тучи, идущие низко,

за линию горизонта,

за ледяные карнизы,

за тонущие вершины

в остановившейся дали.

Фермы, часовни, лощины,

плотины в синеющей стали.

День, погасая стынет.

Тянется тень сегодня.

Снег на ладони сына,

тающий дар Господний.

31 декабря 1993

Дорога номер один

Складская, слободская и пакгаузная,

фабрично-выморочная,

мазутно-газолиновая,

обызвествленная артерия

от ржавых Аппалачей

сквозь бифуркацию тоски

в бескровный тлен пустых мотелей

и далее везде: в зелёный водоём

бегущих крон,

ночных радиоволн

уснувшей Атлантиды,

где в обмороке улиц – фосфор

бессонницы, невидимых и днём

перемещённых лиц.

Январь в Нью-Йорке

Ветер стих. Зайди за угол, передохни.

Отпускает в груди. Вверху загорается уголь.

Боль стихает. Всё одно, куда ни гляди.

На закате: Луга, Бостон, Барт, Анн-Арбор, Калуга.

Дым ложится в затихший окопный Гудзон,

скрывая конечную сущность парома.

Запретить бы совсем, сейчас как пойдут по низам…

Все теперь мастера в ремесле покидания дома.

Размозжи мою мысль, мою речь, эту грусть

на волокна, частицы, впусти в этот город, как влажность.

В общем шуме не слышно, кого назовут,

да теперь и неважно.

Лучше бы помолчать, когда нету и слов,

слушать тающий шопот угасания пепла.

Когда смотришь подолгу, Свобода подъемлет весло

и Манхэттен плывёт в пионерское лето.

Всё смешалось, разъято, позволено, разрешено.

И ползёт, как безвкусный озон, безопасная зона.

Все в прострелах мосты под ничейной луной,

и дичает ландшафт без тени на полгоризонта.

Уездные заметки

Это такое время,

когда видишь своё дыханье.

Время, когда незаметно

вечернее освещенье

падает в тёмную нишу

на платформу с часами,

ставшими в полшестого,

когда прошлое слышно —

выйти и подышать.

Там гештальт пассажиров

не по Юнгу и Фрейду,

химеры Перова и Босха

на жжёном льду с мочевиной,

и станционный штакетник

надвое режет пейзаж.

Мы проходим по шпалам

к чёрному ящику почты

и посылаем письма

силуэтам о снах.

Псы у бездонной лужи

терзают бессмертную кошку.

Прогулка становится драмой,

крестным путём к киоску.

Вечна тоска уезда.

Холодновато, гулко.

Отсвет Москвы за лесом

от нас уплывает утром.

* * *

Летопись вздоха —

глухой разговор:

вяжется незаметный узор,

зреет неизмеримое зренье.

Мягко шуршит оседающий кров.

Спящею кошкой прошлое дышит.

Если прислушаешься – услышишь

тихий янтарь застывающих слов.

* * *

Телефонный звонок из зиянья забвенья,

где всё по-прежнему: трубка, чёрно-белое фото, обрезки ногтей,

недочитанных книг вереница театром теней.

Те же стены, с другими обоями, —

обман зренья и света.

Номера на обоях – коридорная азбука детства,

чужого ремонта жирный розовый след.

Блики лампы, гранит пресс-папье,

твой бессмертный янтарь, Грин и Диккенс на полке,

и кастрюля укутана в клетчатый плед.

Я из школы пришёл, левая ноет рука —

потерялась перчатка. В конце имени скачет «й».

Зазвонил телефон – но и звук превращается в лёд.

Фото

Пейзаж живёт на дне пейзажа.

Как ожидание – внутри.

Ты точно ларчик отвори.

Оттуда вылетает дважды

их отражением в окне

вдруг увеличенная в три

раза – птичка, как надежда,

(на дне мерцающем Куинджи)

запечатлённая внутри.

Подводное плавание

Я значительно усовершенствовал технику

и научился нырять глубже.

Теперь я могу достигать дна

и проводить больше времени

с его обитателями.

Я чувствую рассеянные холодные прикосновения

беспозвоночных. Большие рыбы

медленно подплывают и заглядывают мне в глаза.

Мне страшно и подумать,

что там, за этим взглядом.

Кончается кислород,

и мне становится одиноко.

Солнечные лучи растворяются

в водных сумерках, и только донный натюрморт:

раздавленная пивная банка,

использованный презерватив,

стреляная гильза —

напоминают мне о доме.

Я отталкиваюсь и плыву наверх,

возвращаясь в сон.

* * *

Брожу по местам преступления

и, как Ходасевич, дышу:

свободно, весенне-осенне.

И как сумасшедший всё жду,

что что-нибудь да случится.