Вариации на тему - [3]

вдруг замерзают.

Гулкая земля звенит.

И ржавая имперская заря

трепещет вымпелом

над очередью длинной.

Но сделай шаг,

и наполняет грудь

гарь честности на пушкинских снегах,

что светятся по далям околотка,

и пригородный лес рисунком лёгким

плывёт в окне автобусной зимы.

Грохочет дверь. Закончена посадка,

и глохнущие близких голоса

едва ли различимы, далеки.

Родная речь из тьмы и тьмы, и тьмы

за слюдяным стеклом в утробно-донном льду,

где тщетное тепло моей руки

уже не оставляет отпечатка.

Непереводимое

Ждут, чифирят, канают, доят,

стебают, пробуют на зуб,

за зоб, мозги друг другу моют,

жалеют, плачут и зовут.

Базлают, льют, лабают, бдят,

ждут, осаждают дверь лабаза,

берут на понт, живьём едят,

честят, зелёнкой жгут заразу.

Ждут на перронах, мразь жуют,

морочат, прочат – жив покуда,

дымят, смолят, раза дают,

ждут керосина, лета, чуда.

Тончают, ждут, рука руку моет,

на уши вешают лапшу,

прут, заправляют, пьют и кроют,

рвут антифризом, стригут паршу.

Закосят, заметут и ждут,

снуют, кусают, выжирают,

дают потянуть, шкуру дерут,

отлив, дрочат возле сарая.

Сыреют, греют, ждут и жгут,

подмётки режут и балдеют,

потом годят и ни гугу,

потом жалеют о содеян —

ном. Тепло. Висит осенний свет,

и стылый пласт листвы и тлена

застыл в саду. И ты, присев

на полусгнившее полено,

вдруг вспомнишь,

как прекраснее азалии

ждала нас жизнь

с цветами на вокзале.

Анатомия любви

Вен венок, «Медуза горгона»,

arbor vitae, борозд корона,

древовидная вязь мозжечка.

По височной кости читая,

за преградой, за чудным барьером,

в веществе горделиво-сером

две мечты лежат, как чета.

Сухожилий бережны пяльца,

и нанизаны нежно пальцы,

и затопленный сердца склеп,

шеи ствол с кольцеваньем лет.

Помнишь, в детстве покои мумий,

сто костей известковых в сумме,

где солей сероватый след.

Сочащиеся грозди почек,

средоточие мочеточников

и седалищный разворот,

перистальтики юркий крот.

Замечательно ниспадая,

лабиринты переплетает

в глубине слоистых пород.

Кровяная сизая окись,

слизистый купорос и пасынок волос,

в темноте отсидевший срок.

Фавна витиеватый рог,

замерший, как усталый мальчик,

всё бегущий во сне на даче:

голенаст и членистоног.

И змеящийся эпителий,

пока тело лежит в постели,

неустанно шуршит в ночи.

Только тень на стене молчит.

И кто знает, что с нею будет,

когда шум случайный разбудит

и душа во сне закричит.

Конец столетия

Всё ярче листва на закате столетья, и странно,

по-прежнему время вращать времена не устало,

как карусель в цепенеющем парке перед закрытьем

в час, когда тени сдувает с холодных скамеек

безжалостный ветер.

Костры разожгли на углах, пешеходы подходят,

и незнакомцы глядят в тебя пустыми глазами,

как боги в музее.

К счастью, пивные открыты,

а в глуши не закрыты ларьки, далеко посевная,

и три одичавших души согревает бутылка.

Поют пролетарии песни последнего боя,

но пива навалом, свалило начальство,

и спорить уж не о чем больше.

С праздником! Нас пригласили,

отметь этот день, дорогая.

Может быть, это последняя встреча.

Кто знает?

Двойник

Я жизнь свою провёл в борьбе с тобой

с тех пор, когда стоял на мостовой

в морозном паре у родных парадных.

Теперь опять с повинной головой

я слушаю, что шепчет соглядатай.

Но, Боже мой, на то ответа нет.

И только сон, когда плывёт рассвет,

мне уши затыкает мёртвой ватой.

Прости меня, я не желаю зла.

Но тычется дурная голова

в пустые руки, что не держат книгу.

И, падая во тьму, воздушные слова,

как блики, в никуда бегут по свету.

И мой ровесник, собеседник мой,

сидит передо мной, задумчиво-седой,

молчит и курит, старый неврастеник.

Хранит посулы телефон немой.

Там был и третий, безупречный, но

и мной, и им остался незамечен

и ускользнул полупрозрачной тенью.

Июнь в Москве

Пока ещё хоть местность узнаёт

вечнолетящим пухом.

Да анонимно поезд позовёт

знакомо-донным гудом.

И это даже и не тот же звук,

а слепок того звука, сгусток.

Знакомо дышит предвечерний луг.

Всё остальное пусто.

Так зверь на память запаха идёт,

не напрягая слуха.

Я позабыл, как звонок небосвод,

когда так тихо, сухо.

Почти неузнаваем ближний лес:

оскалы вилл средь сосен, но —

суглинок, супесь

и электрички дробный гон в ущелья

безымянных улиц,

где глаз не узнаёт проулков стык.

Мёртв низких окон фосфор.

И всё это исчезло за год, вмиг.

Почти неразличимый материк,

где только пух да запах

дачных сосен.

* * *

Ситуация грустная, моя дорогая.

Воздух распадается на хладные глыбы.

Мы в них живём, оберегая —

каждый своё, я, например – губы.

Сколько лет я шепчу, прошу слова.

Мы с жизнью всю жизнь говорим о разном.

Я не прихожусь ко двору и каждый раз снова

ищу полосу жизни, за которой – бездна.

Но и к бездне глаз привыкает устало.

Там что-то знакомое движется и мерцает:

мешки, головные уборы, без конца и края

тоска-пересадка, толчея вокзала.

* * *

По поводу ситуации, моя дорогая.

Она, по-прежнему, грустная,

по меньшей мере.

Теряешь одну,

приходит другая.

Но каждый сам, в одиночку,

боится своей потери.

Что такое потеря?

Поиски дома, пустое место

в груди субъекта.

Правоверные за меня

справляют субботу,

где угодно, а я, молодея,

ношу по гостям грудную клетку.

Как стареет женщина?

Память о боли,

крик: Филипп! – в окно,

в горящую бездну.

Забота о пыли.

Мужчина стареет, как волк в диком поле,

ища реку родную.

Потом на пределе —

видит душу свою, как маяк в тумане,