Варенька - [4]

— Зачем ты меня мучаешь? Ну, не сошлись характерами. Ты можешь это понять?

Мать ответила не сразу.

Опустившись на корточки перед железной печуркой, она подбросила в огонь мелко нарубленных дровишек и подождала, пока они разгорятся. Отблески пламени, рассеивая сумерки, сгустившиеся в комнате, весело заплясали по стенам, потолку, по скромной, создающей уют обстановке.

— Значит, характерами не сошлись? — сдержанно переспросила она.

— Да, характерами, — неуверенно подтвердила Катюша. — Разве этого мало?

— Ну а у тех, кто сегодня в бой идет, характеры, думаешь, одинаковые? — Мать вскинула глаза на дочь. — А ведь идут, не бросают друг дружку…

— Ах, там одно, а здесь совсем другое! — с досадой воскликнула она.

— Как это другое? Что же они там умирают, чтоб вы тут детей своих кидали? — Ульяна Гавриловна сердито захлопнула дверцу печки и, поднявшись, кивнула головой в сторону глухой стены: — Дружок твоего детства Витя Частухин не постучится больше в дверь, не позовет на каток.

Катюша испуганно отшатнулась от стены.

Она уже знала: в соседнюю квартиру ворвалось большое горе.

Неделю назад Частухины получили из воинской части извещение о том, что их единственный сын убит в бою с фашистами. Услыхав эту ужасную весть, мать Виктора ахнула и, как подкошенная, повалилась на пол. Вовремя подоспевшим врачам удалось сохранить ей жизнь, но не здоровье. Разбитая параличом, она неподвижно лежала в кровати, казалось, бесчувственная и безразличная ко всему. И только устремленные куда-то вдаль глаза, всегда наполненные слезами, яснее всех слов говорили о ее страданиях. Осунувшийся и постаревший муж все ночи просиживал у кровати больной.

Вздрогнув, словно от озноба, Катюша плотнее закуталась в белый шерстяной платок и перевела взгляд на кровать, где рядом с горкой подушек сидела притихшая Варенька. Девочка ничего не понимала, но будто чувствовала, что сейчас происходит что-то очень для нее важное, и потому боязливо поглядывала то на плачущую маму, то на сердито хмурившуюся бабушку.

— И никто ее не кидает, — возбужденно возразила Катя. — Я только прошу тебя присмотреть за ней, пока я устроюсь. Мне уже обещали помочь, надо только съездить и договориться. А неудачи нашей семейной жизни не от одной меня зависят, — с раздражением закончила она.

— Не тому я тебя учила, — вздохнула Ульяна Гавриловна.

— Ты, право, странно рассуждаешь, — обозлилась дочь. — Александр воспользовался переводом, собрал вещи и укатил на юг. Как же, молодой, многообещающий архитектор! Разве он может согласиться с чьим-то мнением, а тем более с мнением собственной жены? Что мне оставалось, на колени стать?

— Если нужно, можно и на колени, — внешне спокойно подтвердила мать.

— Ну, знаешь, — вспыхнула дочь. — Много чести!

— Это ради ребенка-то?

— А что ребенок? Сама воспитаю, сил хватит.

— Дура ты.

— То же самое от мужа не раз слышала.

— Да ты понимаешь, что вы девчонку осиротили? — рассердилась Ульяна Гавриловна. — По своей воле такое сделали. Воспользовались, что она слаба да мала, за себя заступиться не может. Стыд-то какой! Людьми ведь называетесь…

— Не я ее оставила. С Александра спрашивай.

— Оба вы хороши. Один — многообещающий, другая — с гонором. А разве так можно? В семье ведь всякое бывает: и густо, и пусто, и смех, и печаль. Не выхвалкой семья крепка, а согласием.

— У нас этого не получилось, — с горечью сказала Катя и, чтобы снова не разрыдаться, закусила губу.

На этот раз Ульяна Гавриловна промолчала. Она сердилась на дочь и в то же время жалела ее.

«Молодо-зелено! Придет время — спохватится, а весна-то уже и кончилась…»

Она подошла к кровати, посмотрела на внучку и смахнула со щеки слезу.

— Чем ты, бедненькая, виновата? — прошептала она. — Им что… Только б на своем поставить. А тебе расти, жить…

Варенька исподлобья посмотрела на бабушку и, не зная, как быть, несмело улыбнулась.

III

Счет своим годам Ульяна Гавриловна начала с конца прошлого века. В многодетной семье, где родители тщетно желали сына, она родилась девятой дочкой и потому была самой нелюбимой. В доме ею все командовали. Трудиться она начала раньше, нежели стала помнить себя. Вначале гусей пасла, затем поросят, а когда немного подросла, выполняла все работы, которые велись по дому.

Тринадцати лет отец отвел ее в город и, уплатив мастеру «за хлопоты», устроил на ткацкую фабрику.

— Одним ртом в доме меньше, — закончив сделку, облегченно вздохнул затрепанный и забитый вечной нуждой отец.

Наскоро перекрестив дочку, он торопливо зашагал в деревню, словно опасался, что его могут догнать и расторгнуть выгодную для него договоренность.

Работать на фабрике было нелегко. Всю смену Ульяне приходилось таскать на себе тяжелые куски товара. Заработок, который причитался за этот каторжный труд, администрация полностью удерживала за питание в фабричной столовой и за место на нарах, где разрешалось ночевать.

— Это еще что, — с горькой усмешкой говорили старые ткачихи. — Теперь твоего заработка хоть на расчет хватает, a до девятьсот пятого, чем дольше на хозяина спину гнули, тем больше ему должали.

Что произошло в городе шесть лет назад, Ульяна не знала. Слыхала, будто рабочие всех фабрик два с половиной месяца бастовали, но этим особенно не интересовалась. Она была довольна тем, что могла есть кусок хлеба, пусть даже черствого, но которым никто не попрекал. Единственно, о чем она мечтала, так это поскорее стать к станку. И это случилось гораздо раньше, нежели она рассчитывала.