Ванзамия - [2]

— Но при таких условиях они могут видеть… ну скажем, примерно: Христа распятого на кресте.

— Положим; так что ж?

— Как что! Да разве же это не изумительнее всего, что может нас изумлять? Ведь для них, таким образом, это событие будет событием настоящего времени.

— Да, если они, с их усовершенствованным зрительным аппаратом, такие невежи, что не состоянии рассчитать отдаление и понять, что событие представляющееся им в настоящем, в действительности давно прошло.

— Но если они его видят во всей его полноте, если оно происходит на их глазах, то почему же оно для них, во всех существенных отношениях, не настоящее?.. И разве это не опрокидывает вверх дном все наши понятия о времени, как о непреложном…

— Бросьте вы эту фантасмагорию! — перебил с досадой Б**, - если хотите остаться в границах здравого смысла, и поймите, что астрономии нет никакого дела до этого рода метафизических кувырков на воздухе! Сколько бы раз вы ни перекувырнулись сами вокруг себя, вы все-таки кончите тем, что упадете ногами на землю. Да хорошо еще если ногами, а то, не дай Бог, треснетесь как-нибудь головой!.. Это не астрономия, а шутихи, брошенные наукой, под пьяную руку, в толпу.

— Зачем вы прячетесь за науку? — возразил я запальчиво. — Выйдите, сделайте милость, хоть раз из-за ее ретраншаментов! [1]Я спрашиваю вас наконец не как ученого, а просто как человека с душой… Оставим время; скажите просто и коротко: неужели вам все равно: есть ли где-нибудь, кроме нашей планеты, живые, мыслящие и любящие создания, — или вне этого маленького мирка все пусто?

— Решительно все равно. Я просто считаю вздором эту возню с вопросами, к разрешению которых мы не имеем данных.

— Но мы имеем однако же вероятия.

— Да, пожалуй, только они не приводят все-таки ни к чему. Почем мы знаем в каких условиях там, где-нибудь, неизвестно где, существуют какие-нибудь такие, или совсем не такие, — ну скажем для краткости — люди? Если они и есть, то по всей вероятности они так непохожи на нас, что я не могу составить себе о них никакого понятия.

— Ну вот, я вас и поймал! — воскликнул я торжествуя. — Если вы раз допускаете вероятия, то я вас спрошу: разве правдоподобно, чтобы условия человеческого существования, везде и всегда без изъятия, были вполне несхожи? Насколько мы знаем, напротив, все говорит до сих пор в пользу сходства… Спектральный анализ…

— Оставьте спектральный анализ! — гаркнул он топнув ногой. — Терпеть не могу этих заигрываний с наукой, и прочее.

Споры у нас доходили не раз до того, что мы начинали в вежливой форме ругаться. Но дело кончалось обыкновенно какой-нибудь шуткой, отпущенной Б**, которая заставляла нас покатиться со смеху.

II

В одну из моих уединенных прогулок я был недалеко от здания главной обсерватории, когда внимание мое остановил на себе какой-то рослый и изжелта-смуглый мужчина, лет под сорок, с посохом и с котомкой через плечо. Он был очень скромно одет, но фигура его бросалась в глаза чужеземным костюмом и типом лица. «Где-то я видел такое лицо?» — думал я вглядываясь. Он тоже смотрел на меня по-видимому неравнодушно и, поравнявшись, коснулся рукою своей широкополой шляпы.

— Не нужно ли, господин капитан, чего-нибудь из моего товара? Лорнеты, очки, бинокли, монокли, лупы, подзорные трубы, — заговорил он по-русски, с каким-то совсем незнакомым, странным акцептом.

— Трубы? — переспросил я, несколько удивленный таким предметом бродячей торговли.

— Хорошие, очень хорошие, редкие трубы! Der gnädige Herr spricht Deutsch?[2] — и получив ответ, он бегло заговорил по-немецки, но тоже с каким-то своеобразным произношением.

— Мои инструменты не велики, но вы увидите в них кое-что, чего вы наверное не видали здесь, даже в самые сильные телескопы. Полюбопытствуйте, господин капитан, посмотрите.

— Не надо, — отвечал я, махнув рукой, и прошел.

— Первый раз в жизни видел разносчика с подзорными трубами, — сказал я за завтраком Б**. — Неужели у него покупает их кто-нибудь?

— Нет, — отвечал равнодушно Б**. — Настоящий его товар очки, — понятно дешевые. Покупают в немецких колониях, которых тут, по большой дороге, много. А трубы только для важности. Я их видел. Старая дрянь, которая может быть и годилась еще на что-нибудь в начале прошлого века, а в настоящее время гроша не стоит… Надо, однако сказать, чтоб его турнули отсюда, потому что за этим народом некому тут смотреть. Пожалуй, стянет что-нибудь… У нас тут бывали случаи…

— Вы не глядели, однако, в его инструменты?

Он только пожал плечами.

Дня два после этого, в ясную, звездную ночь, я сидел, погруженный в мысли, на краю довольно крутого спуска, и в голове у меня бродил один из тех интересных вопросов, к которым Б** относился с таким высокомерным пренебрежением. «Как все старо! — думал я, — и как незыблемо, вечно! Один только я, если верить ходячим воззрениям, тут пришелец и гость, — со вчерашнего дня! Но если правда, что я так нов и что меня до моего рождения вовсе не было, то отчего все существо мое так упорно отказывается поверить этому, кажется столь простому, факту? И отчего это начало жизни, если оно действительно было началом, не дало мне ничего такого, что можно бы было назвать сознательно незнакомым? Весь умственный рост мой, все первые впечатления, все развитие — были по-видимому не больше как припоминание. А между тем есть все-таки нечто, что я не в силах припомнить…»