Ванна - [6]

– Ты собираешься вылезать? – помертвевшим голосом спрашивает он после порядочно выдержанной паузы.

Марина не выходит из ванной ни через час, ни через два – Виктор и не настаивает, ему становится на все наплевать, и он потихоньку напивается, курит сигарету за сигаретой и смотрит в окно, на то, как под мелким дождиком девчонки лет тринадцати гоняют мяч на футбольной коробке. Покончив с коньяком, достает из морозилки заледеневшее шампанское и с горя даже несет бокал жене: примерно тот самый случай, когда хочется чокнуться хоть со статуей. Марина по-прежнему что-то мурлычет себе под нос, и, готовясь принять бокал, блаженно обводит расправленными ладонями пространство ванны:

– А я теперь здесь!

 

***

Виктор всегда подозревал в себе предрасположенность к алкоголизму и еще в студенческие годы давал зарок – ни за что не опохмеляться: пей сколько угодно, но на второй день к рюмке не притрагивайся, как бы ни было плохо, как бы ни подначивали друзья-собутыльники. Рассол, кефир, томатный сок, клюквенный морс – все, что попадется под руку там, где застанет хмурое утро; только не клин клином. Однако сейчас он, проснувшись с гудящей головой, просит по телефону отгул и тащится за новой бутылкой. Вместо коньяка берет водку; не из метафизических, конечно, соображений, а из чисто экономических. Виктор уже догадывается, что выпивка ему теперь будет требоваться часто и помногу. Потому что настоящий ад – это не когда жена перестает тебя слышать, не когда она падает с ног, теряет разум или расшибается в кровь в прихожей; ад – это когда жена живет в ванне. Живет, то есть, в прямом смысле: спит, ест, справляет естественные потребности – и все это в лежаче-согнутом положении; лежачем, потому что встать на ноги она уже и не пытается, а согнутом, потому что малогабаритная чугунная ванна не позволяет ей растянуться в полный рост.

И не сказать, что такая неудобная жизнь как-то огорчает Марину – напротив, она круглосуточно, с короткими перерывами на сон, пребывает в приподнятом состоянии духа, можно сказать, в эйфории, так что Виктор часто просыпается среди ночи под ее плохо артикулированные мелодические импровизации, больше похожие на вопли глухонемой. Поначалу мысль прибегнуть к медицинской помощи еще тлеет у него где-то на задах сознания, но он глушит ее водкой и тогда проникается вдруг к жене то щемящей нежностью, но чаще – отвращением, кричит ей в мало что выражающее лицо: “Ты высосала мою жизнь!” или еще что-нибудь в этом роде. К тому моменту Марину многократно пытаются вызвонить с работы, выяснить, как и что и надолго ли у нее больничный, намекнуть, что без нее встали несколько проектов и если так продлится, то ей будут вынуждены искать замену – и поскольку Марина давно уже перестала заряжать свой мобильный, а к домашнему подходит только ее муж и лепечет что-то не слишком успокаивающее, то ее решают в одностороннем порядке уволить за прогулы.

У Виктора с работой тоже что-то не ладится, работа перестает быть спасением. Все мысли вращаются вокруг того, как бы кто не узнал, что происходит с Мариной, сохранение тайны становится идеей фикс: ему приходится брать на себя переговоры с Мариниными работодателями, пока те не замолкают, уклоняться от прямых ответов на вопросы тещи, которая удивлена, что вот уже столько времени не может поговорить с дочерью, и подозревает что-то (к счастью, она живет далеко, в Челябинске, и визита ее пока можно не ждать); разумеется, запланированное еще два месяца назад отмечание новоселья в узком дружеском кругу откладывается “до лучших времен”. “У нас тут сейчас бардак, вот сначала отремонтируемся”, – сдавленным голосом обещает Виктор.

И он пьет, привыкает просыпаться с похмелья, по привычке ездит на службу, но не может сосредоточиться на делах, с отсутствующим видом просиживает штаны, получает внушения от начальства, а финалом его типографской карьеры становится потеря важного заказа, после чего вопрос об увольнении встает ребром и решается полюбовно. И он снова пьет, уже не сдерживаемый никакой внешней дисциплиной, пьет, пока остаются деньги на карточке, варит пельмени или еще что-нибудь такое же простое, таскает Марине – в миске, как собаке, и она каждый раз этому рада, хотя качество пищи неуклонно снижается и под конец в дело идут уже какие-то отбросы. А когда наступают даты очередных платежей по кредиту, Виктору уже не до того, да и откуда возьмутся такие бешеные деньги – почти шестьдесят тысяч. Из банка до него пытаются дозвониться, но он, как и Марина, давно перестал заряжать мобильный и за стационарный телефон не вносил абонентскую плату, потому что кому чего от него может быть надо, а информационные письма о просрочке он даже не получает – просто не заглядывает в почтовый ящик.

К тому же, от него начинает плохо пахнуть: он не моется уже пятнадцать недель, с тех пор как Марина заняла ванну, и, соответственно, одежду тоже не стирает, а потом и вовсе перестает ее менять. На улице его принимают за бомжа, на просьбу помочь рублем или десяткой через раз отвечают: “Иди работай!”, таджикские дворники добродушно шпыняют его, и Виктор в поисках пропитания осваивает мусорные баки. Но сближения с коллегами по этому промыслу избегает, ведь с ними придется, наверное, о чем-то разговаривать, а он свято бережет свою семейную тайну, хотя уже плохо помнит, в чем ее смысл. Однако скоро такая чересчур активная жизнь ему надоедает; может быть, и сил не хватает работать на два фронта, и в конкурентной борьбе между едой и выпивкой побеждает последняя, то есть у Виктора остается одна цель – сшибить денег на дешевую водку, а прочие калории он исключает из своего (а следовательно, и Марининого) рациона. Марина, больше суток не получавшая от него миски, меняет репертуар: ее кликушеские завывания превращаются в единый протяжный стон – и в конце концов Виктор устает все это слышать и заколачивает дверь в ванную гвоздями. Помогает такая мера плохо, стоны слышны по-прежнему, и он, чтобы усилить звукоизоляцию, баррикадирует дверь мешками, коробками и сумками, дополнительно укрепляет перекрытие поставленным на попа диваном, так что кухня оказывается отрезанной от остальных комнат.