Ванька Каин - [23]

   — Что случилось-то?

Батюшка спрашивал и раздевался, и от его промерзших одёж и от него самого тёплая душноватая камора наполнилась прохладной свежестью. Даже бодрый мягонький голос показался Ивану необычайно свежим. И вообще Иван впервые вдруг ощутил, что этот старик, которого он, казалось бы, хорошо знал и любил, как будто из какого-то другого мира и он не знает этого мира и старика не больно-то знает. Впервые обратил внимание, как тот ловко и заботливо укладывает-вешает снятые с себя зипунишко, шапку, торбочку, голицы, хотя всё это старое-престарое, овчинный зипунишко залоснился аж до черноты и он носил его, наверное, уже тогда, когда Иван ещё не родился, и собачий треух был такой же древний, облезлый, всё — однако он так заботливо и аккуратно всё это располагал, устраивал, а попутно и набросанные на лавке Ивановы вещи сдвинул, сложил сбоку. И ещё он в то же время очень внимательно снова оглядывал самого Ивана, который был в исподних портках и рубахе и босой, и размётанную измятую кровать, и всё, что было на столе, — и всё поняв, улыбался ещё шире, одобрительно.

Иван рассказал, как не смог вернуться тогда из Бора в Нижний. Драгуны погнались за ним и на лодке, пришлось вниз по течению отрываться, долго гнались. В селе Избылицы отсиживался, а они потом каждый день и по всем волжским сёлам шарили.

   — Как заяц бегал из того села, в лесу прятался. Чую, что нельзя обратно в Нижний, на меня охота, Редькин, видно, приказал по тому паспорту ловить. И точно знал, что ты ждёшь меня в Нижнем, хотя никто нс сообщал.

Батюшка согласно закивал головой, продолжая радостно улыбаться:

   — И я знал точно, что ты где-то поблизости и рвёшься встретиться, да не можешь. Почему и ждал до непогод. — Помолчал. — И гляди-ко, в позапрошлом годе тоже ничего не получилось из-за пустяков. Ну не пустяков, а всё ж из-за ерунды, из-за помешательств разных, как будто кто нарочно второй год нам мешает, не хочет, чтоб ты попал в Жигули. Как полагаешь: мешает?

Непонятно было: шутит или всерьёз?

Иван подыграл, пожал плечами:

   — Может быть...

   — Но мы не дадимся, верно? Всё равно там будем. Бу-у-у-дем!

А сам тем временем развязывал свою выгоревшую, слинявшую до полной белёсости торбочку из крупного рядна, в которой, как помнил Иван, всегда и обязательно была пара чистого белья, чистая рубаха, чистые портянки и медный складень с синими эмальками. Больше никакого имущества и никакой одёжи, кроме верхней, у Батюшки никогда не было, и никто не помнил, чтобы было. Если же что и появлялось — а когда он ещё воровал, говаривали, появлялось немало, — он непременно всё раздаривал и раздавал. И сейчас вот вытащил и поставил на стол два деревянных квадратных резных ящичка, запечатанных вишнёвой мастикой, в которых из Китая привозили самый дорогой и ценный чай. И ещё холщовый мешочек вынул и развязал, и из него покатились крупные грецкие орехи. И сказал, что это всё Ивану гостинцы-подарки, так как он шибко любит и чай и орехи.

И Ивана потянуло обнять и погладить старика — и он сделал это.

   — Давай на грядущее лето сговариваться, чтобы уж ничто не помешало.

   — Весной вешние воды больно велики на Волге.

А потом Батюшка, оказывается, из Москвы собирается теперь на Север; дело решённое, товарищей тамошних давно не видывал — обещал. У него везде были товарищи. А там паводок тоже надо переждать и уж реками возвращаться.

Сговорились в конце концов встретиться на Троицу или сразу после неё в Угличе, и у кого именно, и ждать там хоть до месяца.

   — А ведь у меня ещё гостинец есть.

   — Песня?! — обрадованно догадался Иван.

   — Снова две.

И стал их напевно наговаривать, но Иван, спохватившись, остановил его, вслух удивляясь, как он при встречах с ним про всё всегда позабывает, вот уж сколько говорят, а он не попотчевал, не угостил его с дороги, умыться не дал, и крикнул хозяйке в дверь, чтоб накрыла на стол познатнее, а Батюшка глянул тут мельком опять на разворошённую кровать и будто спохватился, стал отнекиваться, сказал, что торопится, ещё должен поспеть в одно место, где и заночует, или ещё успеет куда-то там.

   — Не бери в голову! — заулыбался Иван. — Здесь будешь жить. — И объяснил: — Приходящая. По часам, как церковные службы правим.

   — Ишь ты! — восхитился старик.

И только пропустили они по чарочке и прожевали по первому солёному огурчику, как Батюшка отвалился от стола и с потеплевшим залучившимся лицом и говорит:

   — Иду это я, иду, значит, лесами, снегами с Павлова и быдто голос твой, батюшка, слышу. — И прямо в глаза Ивану глядит растроганно и просительно. — Будто ты песни свои поёшь. И так-то отрадно, так-то легко мне от этого сделалось. Так ладно шёл... Заскучал я по ним, Ванятка. Давно уж. Ещё у Макария в ямине ведь как хотел послушать.

И Иван, сам давно хотевший напеться всласть, до испепеления души, запел. Пел час, второй, молчал, и Батюшка молчал, прикрывая глаза и сглатывая комки слёз в горле, и то бледнел, то прерывисто вздыхал, то цепенел, то цвёл, как счастливое дитя, без остатка погруженный в Ивановы песни. А в Иване от самого звучания его голоса что-то как будто росло, увеличивалось: чем больше пел, тем больше увеличивалось, словно увеличивался, рос и рос он сам, становясь огромным-огромным и всемогущим, способным бог знает на что.