Ванька Каин - [22]

   — Приду. В это же время через два дня.

   — Завтра! — вскричал, взмолился Иван, протягивая к ней руки.

   — Сказала! Но больше не пой!

А через два дня после немыслимых безумств, ибо он извёлся, озверел за эти два дня, так страшно хотел её, да и она, судя по всему, так же хотела и так же маялась, — так вот, когда малость отдышались, она вдруг и говорит:

   — Ходить к тебе буду во второк и четверток, нет, в пятницу. В такое же время.

   — Прибавь хоть ещё денёк! — пошутил он.

Но она нахмурилась и махнула рукой, не принимая шутки:

   — Но только если дашь клятву.

   — Клянусь, что люблю как зверь, — хошь верь, хошь не верь!

   — Я серьёзно. Ходить буду, но только так, чтобы об этом знал только ты один. И главное: чтобы никто из моих родных и моих близких не знал и никогда не узнал. Ты наглый, уж и к дому отцовскому, говоришь, приходил, многое поразведал. Так вот, чтобы у дома отцовского боле никогда не был, и на улицах боле ко мне никогда не подходил, и не узнавал нигде. Узнаешь, подойдёшь — никогда боле не увидишь. Я сама буду во второк и в пятницу приходить, но часа на два — боле нельзя. И ты не встречай никогда, отомкни калитку — и всё. Чтоб никто нас не видел. И лучше, если каку ещё квартиру найдёшь, не таку заметную. И никогда ни о чём про меня и про моих не спрашивай. Про мужа Иевлева знай: был, уехал, скоро уж три года назад, и сгинул, то ли погиб, то ли скрылся — не ведаем, не узнали. Боле знать нечего. Согласный, чтоб так ходила?

   — Всего четыре часа в неделю?! Смилуйся! Сама ж изведёшься, — всё ещё весело взмолился он.

Но она вполне серьёзно сокрушённо вздохнула:

   — Нельзя... Согласный?

   — Что ж делать! — закивал.

   — Вставай на колени! Евангелие у тебя есть?

   — Нет.

Ему было смешно, но он не смеялся, чувствовал, что это неспроста, не бабья блажь, что для неё это всерьёз опасно, но она всё-таки решается, и он должен вполне серьёзно уверить её клятвой своей, — и отыграл всё проникновенно и торжественно с поднятием правой руки и с крестным знамением: «Не приходить! Не признавать! Не говорить о ней никому!» Напоследок даже поцеловал свой нательный крест, маленько ещё постоял на коленях в многозначительной задумчивости, а поднявшись, сказал:

   — Ты тоже поклянись!

   — Я?!

   — Что не бросишь меня, что бы про меня ни прознала.

   — Клянусь!

Она опустилась на колени, истово перекрестилась, приложилась к своему кресту.

Интересно, она так ни разу и не спросила, кто он. Видно, догадывалась, или ей было всё равно. Ивану это понравилось, потому что он любил только любить баб и девок, любил их только в этом и за это, а как какая живёт, чья, какая по душе — ему было тоже ровным счётом наплевать. Лишь бы не ведьма характером и не грязнуля, да приятная, ладная, заманчивая, а лучше всего такая вот, как Федосья. Бабье житье и есть бабье — с мужем ли или ещё с кем — какая разница. Главное, что она — его, главное, что чем больше уходило времени, тем всё слаще становилось се белое гладкое, то упругое, то мягчайшее тело, её плотская сила и озорство, которых достало бы, наверное, на сто баб вместе.

У них завелось: в означенные дни и время он выходил за полчаса в ивановском доме и в новом на Солянке к калитке, отпирал её, но не отворял, и в покой дверь отпирал, и вставал обычно спиной к этой двери у окна, за которым или лили холодные дожди, или падал снег, или это окно было в толстой пушистой изморози, и он ковырял её или дышал струйкой, оттаивая в наледи круглую оплывающую дырочку, и после того, как скрипела дверь, всегда вслушивался, стараясь услышать, различить её дыхание, и никогда не слышал его — так она замирала и не дышала от избытка чувств. И он тоже, конечно, замирал, потом резко оборачивался и видел, как пронзительно, как напряжённо она глядит на него от двери. Была в этот миг всегда очень бледна, не только набелена, а именно бледна — подмечал это по мочкам ушей и ликующе про себя повторял: «Тоже! Тоже!» Подходил к ней, раскрыв объятья, она шумно выдыхала воздух, и, так и не сказав друг другу ни слова, они сплетались, сливались, катились в горячий омут, в котором долго-долго билось только одно обоюдное желание: «Ещё! Ещё! Ещё!» В конце концов он даже часто твердил это вслух, потому что она, охая и постанывая, опять шептала: «Хватит! Хватит! Хватит!» И он давал ей передохнуть, ко вскорости опять сманивал неведомым, и она твердила всё бессильней, всё опустошённей: «Хватит! Хватит!», а он: «Ещё! Ещё! Ещё!»

XVII

Своим велел в эти дни после полудня к нему не приходить, никуда не звать и дел никаких с ним не затевать.

Они, конечно, прознали, что это связано с бабой — а Тощий по своей привычке наверняка поглядел и что это та самая чернявая, — и не беспокоили. Привыкли, что он в иных баб как в омут кидался, но, вынырнув, чаще всего о них и не вспоминал.

В очередную пятницу перед Рождество: после ухода Федосьи минуло всего несколько минут, он ещё весь был в её запахах, ещё не брался за трубку, как в дверь легонько постучали и на пороге радостно разулыбился розовощёкий от мороза Батюшка. Скинул чуть припорошённую снегом шапку, низко поклонился, здороваясь, перекрестился трижды в передний угол на одинокую икону, протянул Ивану холоднющие руки, а тот ему свои, ещё не остывшие, горячие, радостно крепко подержались так друг за друга, потрясли друг друга и внимательно поразглядывали друг друга, и старик сразу вопрос за вопросом, как же это получилось, что он ждал, ждал его в Макарьеве, наконец дознался, что тот в Нижнем, и двинул туда и нашёл евоное пристанище, но опять же без него, и опять ни одна душа не знала, куда Иван сгинул. Почти месяц в Нижнем ждал-искал — пока ещё можно было податься в Жигули-то, — а там уж заосенило, занепогодило.