Ван Гог - [41]

Ван Гогу, конечно, важно написать не вещественный символ, абстрагированный от сущности данного предмета, а, напротив, живой портрет вещи, выразительно представляющий одну из жизненных сущностей. Он внимательно и проникновенно прослеживает «взаимоотношения» ботинок, их «прикосновения» друг к другу — различные в каждой картине и столь одухотворенно выразительные, что заставляют некоторых исследователей искать в их «психологии» определенные аналогии с переживаниями и отношениями самого Ван Гога 26. Действительно, разношенные, кое-как скинутые с усталых ног, эти ботинки демонстрируют целую гамму нюансов в «отношениях», легко переводимых на язык человеческого мира. В одной из картин («Пара ботинок», F255, Амстердам, музей Ван Гога) изображены два ботинка с левой ноги, «отчужденные» друг от друга и в то же время равные друг другу в своей принадлежности одному миру: они сиротливо жмутся посреди пространства, уходящего за края рамы.

В другом, более позднем этюде («Пара ботинок», F333, Балтимора, Художественный музей) мы видим, как тяжелые, подбитые гвоздями ботинки рабочего, словно братья, притулились друг к другу, и один робко «трогает» другой развязавшимся шнурком. Или целая шеренга ботинок-горемык просительно и в то же время безнадежно-привычно демонстрирует свою неказистость и нищету («Три пары ботинок», F332, Кембридж, Массачусетс, Музей искусств). Права исследовательница А. Шиманска, утверждающая, что подобные работы являют собой «потрясающий символ замученного человека, который осознает себя через вещь, через настроение усталости от своего существования» 27.

С июня 1886 года Ван Гог пустился в свое почти двухлетнее путешествие по Парижу, а потом и его окрестностям. Словно зачарованный, Ван Гог бродит по холмам Монмартра, тогда еще мало заселенного и сохранившего облик сельской местности. «Приладив на спину большой холст, он отправлялся в путь; затем делил этот холст на части, в зависимости от количества мотивов. Вечером же приносил его совершенно заполненным, и казалось, что это целый маленький походный музей, в котором были зафиксированы все впечатления данного дня. Тут были и бухты Сены, полные лодок, и острова с голубыми качелями, и рестораны, вибрирующие многоцветными сторами; уголки заброшенных парков или владения, назначенные к продаже. Весенняя поэзия шла от этих кусков, выхваченных кончиком кисти и будто бы похищенных у быстротекущего времени» 28, - вспоминает Бернар.

Характерно для Ван Гога, что поначалу он и не пытается запечатлеть «настоящий» Париж, опоэтизированный импрессионистами, описанный Гонкурами, Золя и Мопассаном, блистательный Париж бульваров, площадей и авеню с громкими названиями, оживленный движением экипажей и толпы. Иногда, правда, он кидал взгляд с холмов Монмартра туда, вниз, где раскинулся великий город, окутанный лиловеющей дымкой. Так возникает несколько «Видов Парижа», которым художник любуется на далеком расстоянии как чудесным, но недоступным миражем («Вид на кровли Парижа», F233, Амстердам, музей Ван Гога; «Вид Парижа», F261, там же, и др.).» Его Париж, который его принял и который ему полюбился, совсем другой — уютный и почти идиллически тихий, в каком он может найти покой после пережитых потрясений.

Десятки видов Монмартра создают облик Парижа, близкого его голландскому сердцу. Пустоши и холмы, увенчанные ветряными мельницами, улицы, похожие на поляны, огражденные деревенскими изгородями и оживленные редкими фигурками прохожих, не имеющих в своем облике ничего специфически парижского, — все это мог выбрать только он, недавний поэт крестьянского края. Это какой-то «деревенский» Париж, символом которого Ван Гог избрал ветряную мельницу, и прежде всего впоследствии знаменитую «Мулен-де-ла-Галетт», где через несколько лет был открыт известный кабачок. Но все это сияет теперь в нежных переливах чистых красок, словно излучающих мягкий весенний свет, трепещущий, как и кисть художника («Холмы Монмартра», F266, музей Крёллер-Мюллер; «Монмартр близ верхней мельницы», F272, Чикаго, Институт искусств; «Мулен-де-ла-Галетт», F274 29, Глазго, Художественная галерея; «Уголок Монмартра», F347, Амстердам, музей Ван Гога, и др.).

Ван Гог был прав, когда писал Тео из Нюэнена в декабре 1883 года: «Если я хочу, чтобы кисть моя приобрела brio, в жизни моей должен произойти какой-то подъем: упражняясь в терпении, я ни на шаг не продвинусь вперед…» (358, 214).

Его новая светлая живопись не просто изображает светящиеся лучезарные туманы и легкие небеса, всю эту природу, пронизанную светом и окутанную воздухом, во всем богатстве ее несказанных цветовых нюансов. У Ван Гога сияют сами желто-лимонное небо, мостовая и дома, чтобы передать чувства или, как он говорил, «противоречия чувств и страстей» («Ресторан «Сирена», F313, Париж, Лувр). В светоносных желтых мазках светится радость Ван Гога, обретшего прочный кров над головой в доме его преданного брата, окруженного друзьями и единомышленниками, нашедшего понимание и участие, поверившего в свои силы, увидевшего свое будущее. Ван Гогу недостаточно было видеть свет и солнце, чтобы их писать. Ему необходимо было слиться с ними душой, пережить их как свой внутренний свет, как факт своей биографии. И это счастливое совпадение внутреннего подъема с новым опытом, почерпнутым у парижан, имело решающее значение для всего его последующего пути. Это было не влияние, не заимствование, а второе и настоящее рождение. Бабочка сбросила коричневый покров. Ван Гог открыл наконец свой уникальный дар цветовидения, превращающего чистую краску в вещество, выделяющее чувство. «В лучших парижских картинах он кажется счастливым юношей, тихим, солнечным, скорее склоняющимся к Сислею, чем к Моне, которого он пламенно чтил, — лириком до глубины души» 30.