Вампилов - [44]

…Начало сентября. Чистое небо над деревьями напоминает стекло веранды на солнечной даче. Теплый, мечтательный день осени. Мы с Вампиловым идем по аллее сада имени Парижской коммуны, топча пока еще редкие опавшие листья. Саня говорит как бы про себя:

— Приют задумчивых дриад…

Он останавливается, вынимает из кармана тонкую книжицу и записывает. Что же? Не знаю. Но, думаю, что-нибудь вроде: «Знаете, такое приятное и возвышенное ощущение, даже мороз по шкуре идет». Это в вампиловском духе — перечеркнуть хрупкое, мечтательное настроение приземленно-иронической фразой. Вскоре он вставит пушкинскую строку в свой рассказ «На скамейке», но какое обрамление приготовит для нее: «Вирусов вдруг впал в бесскандальное элегическое настроение и, покопавшись в своих сведениях из школьных хрестоматий по литературе, высокомерно процитировал: “Приют задумчивых дриад!” Штучкин хихикнул, но был назван пошляком и неучем. Уличив приятеля в незнании греческой мифологии, Вирусов перешел на невежество Штучкина вообще — тему более доступную и свободную…»

* * *

В рассказах Вампилова его студенческие наблюдения отразились полнее и разнообразнее. Есть сцены и образы, в которых эти наблюдения весьма трансформированы, но есть и такие, что очень похоже передают действительные пейзажи, ситуации, характеры.

В упоминавшейся новелле «Студент», например, читаем:

«…оказаться на том берегу; в темноте, легким и быстрым, шагать в гору мимо сада, задевая висками прохладные черные ветки». На горе, вокруг флигеля, занимаемого братьями Вампиловыми, рос сад, и это возвращение домой в темноте, сквозь прохладные ветви, было привычно для Сани. Да и последующие строки — это о себе самом: «Через час он вошел в маленькую комнату на окраине. Глянул в окно, в глубокую, невысказанную ночь; сел к столу и, не отрываясь, черкая, комкая и выбрасывая листы, писал».

Было бы странно, если бы при Саниной наблюдательности он не написал рассказов об университетских буднях. В новелле «Настоящий студент» есть у него довольно живо очерченный характер — старший преподаватель Лев Борисович Фениксов. Достаточно было бы одной фразы автора: «Сам Фениксов — мужчина лет тридцати, сухощавый, холостой, принадлежащий науке», чтобы мы воскликнули: «Маска, мы тебя узнали!» В отличие от Льва Борисовича, читавшего у Вампилова странную науку, которая «состоит из примечаний и оговорок», наш старший преподаватель вел предмет, известный любому школьнику. Со старческой сухостью, чуть ли не дословно повторял он нам предупреждения Фениксова: «Шуточки, невнимание… и, знаете, даже неуважение к предмету и преподавателю, а я, знаете, за это буду карать…» Сущей инквизицией были его диктанты: «Н. Н. сказал не то, что он думал, а то, что пришло ему на ум в этот момент, ибо то, что он всегда думал на сей счет, не совпадало…» — в каких только пособиях находил наш наставник эти бесконечные фразы! Он медленно, с удовольствием жевал их, как итальянские макароны. Бывало, в двухстраничном диктанте мы делали десяток ошибок. Каждый чувствовал себя перед преподавателем, как студент Потехин перед Фениксовым: «Отвечая на зачете, соображал о дне и часе пересдачи того же зачета».

Несколько рассказов Вампилова («Стоматологический роман», «На скамейке», «Девичья память», «Свиданье», «Глупость») — это смешные истории, приключившиеся с молодыми, влюбчивыми людьми. Знакомства, встречи, объяснения — и все это под веселым понимающим взглядом автора, ровесника своих героев. Студенческая жизнь давала достаточно сюжетов такого рода.

Но Вампилов любил не только подмечать смешное в действительности, чтобы потом оживить его на листе бумаги. Он любил сам разыгрывать сцены, подобные тем, что описывал в рассказах, — тогда жизнь развивалась как бы по законам его драматургии.

«Подмостками» в основном была улица. В те годы вечерняя жизнь в Иркутске особенно шумно и полноводно текла по центральной улице — имени Карла Маркса, по справедливости называвшейся до революции Большой. Замечательный сад на берегу Ангары с танцевальной площадкой, открытой эстрадой, киосками и лотками, а самое главное, с тенистыми аллеями, драматический театр, несколько кинотеатров (не говоря уже о ресторанах и столовых) — все это влекло на главную городскую магистраль. Улица была закрыта для транспорта, и теплыми вечерами весь город выходил сюда прогуляться; густые толпы, заполнявшие пространство между двумя рядами старинных зданий, двигались навстречу друг другу; юный смех, тревожный разговор, беспечный возглас, старческий кашель — все передавало некую полноту жизни, одновременно и бедной, неустроенной, и праздничной, притягательной.

Игра в ненаписанной сценке, уличный диалог, словесная импровизация — назовите, как хотите, то, что шутя затевал Саня, когда оказывался в людском потоке. Партнером его чаще всего доводилось быть мне; другие ребята из нашей группы предпочитали заниматься более серьезными делами.

«На танцплощадке они побывали лишь для того, чтобы оживить давку при входе и выходе в узкую калитку; шутили с незнакомыми людьми и свободно, без всяких предисловий заговаривали о любви со скромными и беззащитными девушками». Это прелюдия. В ней верен, так сказать, каждый звук. На танцплощадку тогда проходили между двумя металлическими перекладинами, напоминающими гимнастические брусья, а так как путь был очень узким, то нетерпеливая молодежь брала его штурмом. Что же до разговоров со скромными и беззащитными девушками, то начинался диалог обычно просто, но не без вдохновения. К примеру: