Вам доверяются люди - [90]

— А что показал протокол вскрытия? — перебил Львовский, которого меньше всего интересовали подробности перепалки между Рыбашом и Фэфэ.

Окунь сразу увял. Его, наоборот, всегда волновали именно споры, передряги и склоки.

— Ну что особенного мог показать протокол вскрытия? — недовольно возразил он. — Андрей Захарович человек опытный, прямых нарушений, понятное дело, не допустит… Но все-таки и патологоанатом указывает, — голубенькие глазки Егора Ивановича слегка оживились, — что для результативного хирургического вмешательства неизвестная была доставлена слишком поздно.

— Тем более, значит, Рыбаш ни при чем.

— Да ведь как сказать… — бормотнул Окунь. — Зачем причинять бессмысленные страдания?

Львовский торопился, но в болтовне Окуня проскальзывали смутные полунамеки, которые нельзя было оставлять без ответа.

— Какие же бессмысленные, если Рыбаш делал попытку спасти?

— Безнадежную попытку! — с ударением поправил Окунь. — И, как опытный хирург, не мог не понимать этого… Скажите лучше — обрадовался случаю поэкспериментировать.

Он уселся на месте сестры за столом регистрации, а сестра, опустившись на корточки, перебирала какие-то толстые канцелярские книги на нижних полках стеллажа, тянувшегося вдоль стены. По ее спине можно было догадаться, что она с любопытством прислушивается к разговору врачей. «Вот так и рождаются сплетни», — подумал Львовский. Он уже стоял в дверях, машинально играя веревочкой с ключом, надетой на указательный палец. Очевидно в такт его мыслям, ключ то начинал бешено вращаться, образуя сияющий в электрическом свете круг, то медленно раскачивался, и тогда веревочка завивалась вокруг пальца.

— Слушайте, Егор Иванович, а вы соображаете, что за такую клевету…

— Почему же клевета, Матвей Анисимович! — лицо Окуня дышало невинностью. — Доктор Рыбаш постоянно твердит, что каждая операция — эксперимент!

— Тогда, значит, случаев для экспериментирования у него больше чем достаточно? У вас концы с концами не сходятся… — Львовский увидел, что Егор Иванович хочет возразить, и опять бешено завертел веревочку с ключом. — Ладно. Я спешу. Спокойного дежурства!

Это было традицией: передавая смену, врачи неизменно желали друг другу спокойного дежурства.

Уже в раздевалке, сдав халат и получив пальто, он услышал испуганный оклик:

— Матвей Анисимович, а ключ?

Запыхавшаяся сестра приемного отделения бежала к нему.

Львовский сконфуженно посмотрел на свой палец, туго обмотанный закрутившейся веревочкой.

— В самом деле, чуть не унес.

Ключ от несгораемого шкафа, куда убирали документы доставленных скорой помощью больных, был в приемном отделении своего рода символом: вместе с пожеланием спокойного дежурства врачи, сменяясь, передавали этот ключ друг другу.

— А нам бы пропадать! — укоризненно сказала сестра.

Она была очень молоденькая и потому напускала на себя излишнюю деловитость.

— Так уж и пропадать? — поддразнил ее Матвей Анисимович. — До утра не дожили бы?

— Да, а вдруг вы утром сказали бы, что отдали ключ…

Львовский брезгливо поморщился:

— И давно вы всех подряд в подлецы записываете?

Ойкнув, девушка стала оправдываться:

— Матвей Анисимович, мне же велели вас догнать… Я, честное слово, ничего не думала… А он говорит: «Догоните, не то еще на нас свалит…»

Теперь уже она скручивала и раскручивала многострадальную веревочку. Но Львовский умел быть безжалостным.

— Идите и постарайтесь не потерять ключ по дороге. А то потом скажете, что не догнали меня…

Он круто отвернулся и, не прощаясь, пошел к выходу. Когда одна за другой ухнули обе уличные двери, гардеробщица осуждающе сказала:

— Так тебе, дурехе, и надо. Самый что ни на есть справедливейший доктор, а ты ему мораль читаешь!

А справедливейший доктор трясся тем временем в автобусе, размышляя сразу об очень многом. О том, например, какая скользкая гадина этот Окунь. О том, что молоденькие сестры, работающие в больнице, нуждаются не только в повышении своей медицинской квалификации, но и в воспитании чувств. Чем иным, кроме душевной безграмотности, можно объяснить тот коротенький, но такой удручающий разговор, который произошел сейчас в раздевалке? Надо поговорить с Лозняковой и с Гонтарем. Наумчика выбрали комсоргом, комсомольская организация в больнице не маленькая, а чем она, собственно, занимается? И нечего, в общем, винить одного Наумчика! Вот он сам, Львовский, коммунист, который скоро сможет отпраздновать четверть века партийного стажа, чем он помогает этой неоперившейся молодежи? И разве не мог бы он найти важные, сердечные темы для разговора с этим «детским садом»?

Потом, может быть по ассоциации со словом «детский», в памяти Матвея Анисимовича возник высокий, выросший из своей поношенной куртки парнишка, которого он видел сегодня через окно. Славная эта Круглова, глаза хорошие. И, видать, вся жизнь — в сыне. Ради него променяла спокойную работу в санатории на очень нелегкий труд в больнице. Мальчику лет пятнадцать. Вероятно, отец погиб на фронте. А может, и не погиб, — мало ли как случается в жизни… Ясно только, что Круглова растит его одна, и не так это просто — одинокой женщине вырастить сына…