Вам доверяются люди - [21]
— Все равно не буду оперировать! — стукнув кулаком по спинке дивана, вдруг снова выкрикнул Рыбаш. — Это же черт знает какая кустарщина… В Москве, в пятьдесят девятом году…
— Ладно, слышали! — грубо прервал Степняк. — Хотел бы посмотреть на вас во фронтовой обстановке!
Казалось, Рыбаш только и ждал этого возражения.
— Война кончилась четырнадцать лет назад. И если вам угодно утешаться фронтовыми воспоминаниями…
— Два неотложных случая в приемном отделении — это вы понимаете?
Мезенцев подошел к спорящим.
— Я думаю, молодой коллега прав в одном, — неторопливо, словно начиная лекцию, обратился он к Степняку: — в таком возбужденном состоянии оперировать не следует. Аппендицит и грыжу, если вы не возражаете, я соперирую с товарищем… — он вопросительно взглянул на Гонтаря.
— Гонтарь, — хрипло, как в первый день появления в больнице, подсказал тот.
— Именно, именно! — Мезенцев, улыбаясь, кивнул. — Ужасная память на фамилии, прошу не обижаться… Может быть, вы, товарищ Гонтарь, предупредите сестру, чтобы готовилась к операциям?
Гонтарь растерянно оглянулся на Рыбаша. Тот, отвернувшись, барабанил пальцами по колену.
— Идите, Наумчик, — посоветовала Лознякова. — Завод рядом, Таисия Павловна вернется быстро.
Степняк шумно высморкался и уселся за свой стол:
— Не так рассчитывал я открывать больницу…
Гонтарь вдруг обрел дар речи. Уже из коридора, заглянув на мгновение обратно в кабинет, он неожиданно весело и легко сказал:
— А ч-что? И очень хорошо о-откроемся! Если бы вы в-видели, в к-каких условиях я начинал на Куйбышевской ГЭС… Там т-тоже привезли двух сразу. Производственные травмы. Представляете?… А я один, и н-надо…
Он смутился, поймав любопытно-насмешливый взгляд Мезенцева, и отступил в коридор.
— Потом обязательно расскажете! — крикнула ему вдогонку Лознякова и в наступившей тишине задумчиво спросила: — Каждый, наверное, помнит первую операцию?
Рыбаш зло и резко возразил:
— Предпочитаю помнить последнюю. Полезнее для дела.
— Для дела полезнее всего сохранять спокойствие! — отозвался Мезенцев.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Уже три недели работает новая больница. Уже сделано больше сотни операций, и две первые соперированные больные — седенькая домработница Евдокия Никифоровна и большеротая школьница Валя Суворова — благополучно вернулись домой. Грузный актер, приехавший за Евдокией Никифоровной на такси, долго топтался в кабинете у Степняка, пожимая ему руку и силясь сказать что-то такое, чего говорить не полагалось. Наконец решился:
— Я понимаю, это не принято… Но если б я мог чем-нибудь… э-э-э… реальным отблагодарить… э-э-э… коллектив больницы?..
Степняк с неприязненным любопытством наблюдал, как немолодой и, вероятно, неглупый человек ищет приличную форму для некрасивой мысли. Степняк знал, что, выписываясь, многие больные стыдливо и поспешно суют в руки «нянечкам» пятерки и десятки. Другие перед выпиской долго шепчутся с родственниками и потихоньку от врачей вручают особо полюбившимся молоденьким сестричкам флакон духов, коробку конфет, какие-нибудь бусы, брошечку или клипсы «на память». Степняк знал и делал вид, что не знает. О таких мелких знаках внимания вообще было трудно говорить — они и в самом деле преподносились от всей души и доставляли тем, кто дарил, не меньше радости, чем тем, кто получал эти подарки. Деньги? Но деньгами большей частью благодарили «нянечек». А «нянечки», те самые санитарки, которых вечно не хватало в больнице и найти которых было труднее всего, получали такую мизерную оплату за свой тяжелый, грязный и бесперспективный труд, что Степняк малодушно притворялся ничего не ведающим. Он хорошо понимал, какую роль в бюджете санитарок играла каждая пятерка и десятка. Больше того — он довольно ясно представлял себе, что именно эта неопределенная добавка к зарплате удерживала некоторых из них на работе. Но, понимая все это, чувствуя себя бессильным поломать укоренившийся с незапамятных времен обычай, он буквально зверел от самого словечка «отблагодарить». И вот перед ним стоит уважаемый, известный человек, чей талант каждодневно дарит людям высокую нравственную радость. Стоит, конфузливо переступая с ноги на ногу, и ведет разговор о вещах, пачкающих душу, унижающих и того, кто предлагает, и того, кто слушает. «Как вы смеете!» — хочет крикнуть Степняк, но, увидев измученные глаза актера, отчужденно и холодно произносит:
— Вы имеете возможность, если вам так хочется, написать свой отзыв в книге жалоб и предложений.
— Ах, это уже сделано! — машет рукой актер. — Но вы понимаете, это так казенно…
— Нет, не понимаю! — взрывается Степняк. — Не понимаю, как вы осмелились даже подумать… Соваться в советскую больницу с этими старорежимными штучками…
— Полноте, полноте! — вдруг очень по-дружески перебивает актер. — Вот кипяток! Ну при чем тут «соваться»? Да еще со «старорежимными штучками»… Я тоже коммунист, батенька, и не первый день в партии. А по-человечески хочется ответить товарищам чем-нибудь очень хорошим за то дело, которое они творят. Неужели не ощущаете? Мы же вам самое дорогое доверяем — своих близких.
Самое дорогое! Степняк невольно вспоминает вспыхнувшее доверчивой радостью лицо трамвайной стрелочницы, когда под вечер памятного дня открытия больницы она снова появилась в приемном покое и он, случайно столкнувшись с нею у окошечка справочного бюро, счастливым голосом крикнул: «Порядок, мамаша! Соперировали вашу доченьку как раз вовремя… Тютелька в тютельку! Через месяц танцевать будет!»
