Вальведр - [39]

— Разве мы не счастливы так, — сказала она мне, — и разве не прелестно вдыхать вместе этот чистый воздух с глубоким сознанием чистоты нашей любви? А ты не хотел подарить мне этой чудной ночи! Ты хотел уйти, точно преступник, тогда как вот мы и перед лицом Божьим, достойные Его благой жалости и, быть может, благословенные, вопреки свету и Его закону!

— Если ты веришь в доброту Божью, — отвечал я ей, — то почему же ты доверяешься ей лишь наполовину? Неужели было бы таким большим преступлением…

Она закрыла мне рот своими мягкими ручками.

— Замолчи, — сказала она. — Не смущай моего счастья жалобами, и не оскорбляй величественную тишину этой небесной ночи ропотом на судьбу. Если бы я была уверена в божественном милосердии к моему преступлению, я все-таки не была бы уверена в прочности твоей любви после моего падения.

— Итак, ты не веришь ни в Бога, ни в меня! — вскричал я.

— Если это так, то пожалей меня, ибо сомнение — это большое горе, которое я ношу с собой с тех пор, как я на свете, и постарайся исцелить меня, но щадя мой страх и внушая мне доверие: прежде всего доверие к Богу! Скажи мне, веришь ли ты в Него твердо, в того Бога, что нас видит, слышит и любит? Отвечай, отвечай! Есть у тебя вера и уверенность?

— Не более чем у тебя, увы! У меня есть только надежда. Недолго убаюкивали меня сладкие химеры детства. Я напился из холодного источника сомнения, изливающегося на все в нашем печальном веке. Но я верю в любовь, потому что чувствую ее.

— Я тоже верю в ту любовь, которую ощущаю. Но я вижу, что мы оба одинаково несчастны, раз мы верим только в самих себя.

Эта вырвавшаяся у нее печальная оценка повергла меня в мрачную меланхолию. Для того ли, чтобы судить таким образом друг друга, чтобы измерить во вкусе скептических поэтов глубину нашего ничтожества, пришли мы сюда вкушать союз наших душ пред лицом звездных небес? Она упрекнула меня в моем молчании и мрачной позе.

— Это твоя вина, — отвечал я ей с горечью. — Любовь, которую ты хочешь превратить во что-то рассудочное, есть по своей природе упоение и восторг. Если бы, вместо того, чтобы заглядывать в неизвестность, вычисляя шансы будущего, ты окунулась бы в наслаждения моей страсти, ты не помнила бы о прошлых страданиях и верила бы вдвоем в первый раз в жизни.

— Вернемся, — сказала она, — ты пугаешь меня! Эти наслаждения, эти упоения, о которых ты говоришь, совсем не любовь, а лихорадка, забытье и забвение всего, нечто грубое и сумасбродное, не имеющее ни вчерашнего, ни завтрашнего дня. Возьми снова весла, я хочу назад.

Мной овладело какое-то бешенство. Я схватил весла и увез ее еще дальше в озеро. Она испугалась и пригрозила броситься в воду, если я буду продолжать это молчаливое и угрюмое путешествие, походившее на похищение. Я привез ее обратно к берегу, не говоря ни слова. В душе у меня бушевала страшная буря. Она упала на песок, плача. Обезоруженный, я тоже заплакал.

Мы были глубоко несчастны, не отдавая себе хорошенько отчета в причинах нашего страдания. Конечно, я не был настолько малодушен, чтобы преодолеть свою страсть. Это казалось мне таким тяжелым усилием и таким большим несчастьем. А что до нее, то она вовсе не так уж серьезно испугалась меня, как хотела себя в том уверить.

Что же было между нами невозможного? Какая преграда разделяла наши души? Мы оставались перед этой страшной загадкой, не будучи в состоянии решить ее.

Единственным целебным средством для нашей боли было совместное страдание, и в самом деле, это были единственные глубоко правдивые узы, связавшие нас. Ее раздирающая и искренняя горесть очистила меня, в том смысле, что я отрекся от своих планов обольщения врасплох и хитростью. Несчастный из-за нее, я еще больше полюбил ее. Как знать, не сделало ли бы меня торжество неблагодарным, как она того и опасалась?

На другой же день я отправился по направлению Сен-Готарда, собираясь достичь затем озера Четырех Кантонов. Алида порицала мою поспешность расстаться с ней, она думала, что я мог провести безнаказанно целую неделю в Рокка. Но я хорошо видел, что любопытство моей старой хозяйки не сегодня, так завтра, не даст ей заснуть, и что мои ночные прогулки сделаются предметом размышлений и обсуждений по окрестностям.

Через несколько часов ходьбы я остановился перед огромным утесом, на который Алида указала мне вдали, как на цель одной из ее любимейших прогулок. Отсюда мне была еще видна ее белая вилла, точно блестящая точка среди темных лесов. Пока я смотрел на нее, посылая ей в своем сердце нежное прости, я почувствовал, что мне на плечо легла легкая ручка и, обернувшись, увидал Алиду, опередившую меня здесь. Она приехала верхом со слугой, которого оставила на некотором расстоянии. С ней была маленькая корзиночка, полная всяких лакомств. Она пожелала позавтракать со мной на мхе, под прикрытием этого прекрасного утеса, в этом совершенно пустынном уголке. Этот милый сюрприз до того меня тронул, что я приложил все старания, чтобы заставить ее забыть вчерашние огорчения и бури. Я уверял ее в своей покорности и делал все возможное относительно нее и относительно самого себя, чтобы убедить ее без лжи, что я буду счастлив и так.