Вальведр - [24]

Во время прогулки я не отходил от нее. Она была неважным ходоком и, не решаясь навьючить на свои маленькие ножки толстые башмаки, она шла ловко и беззаботно, но быстро утомляясь и ушибаясь, через камни, горы и мелкие камешки потока, в своих тонких ботинках, с зонтиком в одной руке и большим букетом диких цветов в другой, предоставляя платью своему цепляться по пути за что угодно. Обернэ шел впереди с Павлой, оба увлеченные необузданной страстью гербаризации. Иногда они подолгу останавливались, сравнивая, выбирая и приводя в порядок собранные образцы. Проводника у нас не было, присутствие Анри делало его бесполезным. Он доверял мне г-жу де-Вальведр, довольный, что ему не надо заботиться о ней, и что он может всецело посвятить себя своей бесстрашной и неутомимой ученице.

— Следуйте за нами или опережайте нас, все равно, — сказал он мне, — лишь бы вы не теряли нас из вида. Я не поведу вас в опасные места. Все-таки, ты присматривай за г-жей де-Вальведр, она рассеяна и самонадеянна.

Я имел гнусное лицемерие объявить ему, что я оказываюсь в этом жертвой, и что я предпочел бы гербаризировать по-своему, т. е. бродить где попало и любоваться чем мне угодно, чем сопровождать эту красивую даму, такую ленивую и причудливую.

— Потерпи уж сегодня, — отвечал Обернэ, — завтра мы устроим это иначе. Мы дадим ей мула и проводника.

Простосердечный Обернэ!

Я устроился так, что эти четыре часа прогулки я провел непрерывно наедине с Алидой. Когда наши спутники останавливались, я вел ее дальше, на том основании, говорил я, чтобы потом не торопиться догонять их, когда они снова опередят нас, а когда мы оказывались немного впереди, я предлагал ей отдохнуть, пока не замечал, что они опять продолжают путь. Я ничего ей не говорил. Я был подле нее или вокруг нее, точно сторожевая собака или, скорее, как умный раб, ежеминутно оберегая ее от шипов и камешков дороги. Стоило ей взглянуть на какую-нибудь травку на скате утеса, как я бросался мигом за ней, рискуя убиться насмерть, и немедленно приносил ее ей. Я держал ее зонтик, когда она сидела, очищал с ее шарфа волоски мха, приставшие к нему. Я отыскивал ей землянику в таких местах, где ее не было. Мне кажется, что я ухитрился бы заставить цвести камелии на ледниках. И все эти классические ухаживания, все это поклонение, теперь уже вышедшее из моды и, следовательно, избитое, исполнялись мной с таким безумным блаженством, что помешало мне казаться смешным. Сначала она попробовала было смеяться над этим, но видя, что я беспрекословно выносил ее иронию и презрение, не жалуясь и не падая духом, она стала серьезной, и я чувствовал, что с минуты на минуту она смягчается.

Вечером в ее комнате, после спуска ракет, которые указали нам, что экспедиция находится в месте менее возвышенном, чем накануне, но более отдаленном от склона горы, она вернулась к своей вышивке, а жених и невеста к своим изысканиям. Я уселся подле нее и предложил ей почитать что-нибудь шепотом.

— Хорошо, — сказала она кротко, указывая мне на томик моих стихотворений на ее столике, — я уже все прочла, но стихи можно перечитывать.

— Нет, не эти! Они посредственны.

— Они молоды, а это не одно и то же. Разве мы вчера не воспевали панегирика молодости?

— Бывает молодость, что ждет любви, и молодость, которая ее испытывает. Первая говорит много незначащих слов, вторая же ничего не говорит и понимает бесконечность.

— Посмотрим все-таки, каковы грезы первой!

— Будь по-вашему! Но ведь над ней можно будет посмеяться, не правда ли?

— Нет, я беру ребенка под свое покровительство. Я прочла в коротеньком предисловии, что автору книги не было и двадцати лет. Кстати, как вы думаете, все ли ему еще 20 лет?

— Книга помечена 1832 годом. Но это все равно, если вам желательно, чтобы автор не состарился…

— А сколько же лет вам самому?

— Не знаю, как будет угодно вашему величеству.

Я снова имел мужество шутить, потому что видел, что Обернэ насторожил немного ухо. Когда он вообразил, что убедился, что я не мог говорить ни о чем, кроме пустяков с этой, по его мнению, суетной женщиной, он перестал слушать. Но с той минуты я не знал больше, что говорить, волнение сжимало мне горло, и я почувствовал себя не в состоянии прочесть ни страницы. Алида заметила это и сказала, беря у меня обратно книгу:

— Я вижу, что вы сильно презираете моего маленького поэта. Я же не то чтобы восхищалась им, а полюбила его. Раз вы так мало цените романтическую наивность, я вас предупреждаю, что я вам его не возвращу. Знаете вы этого молодого человека?

— Книга не подписана.

— Это ровно ничего не значит.

— Правда. Я могу говорить с вами о нем, не боясь компрометировать его и сказать вам, что с ним сталось. Он остался неизвестным и перестал писать стихи.

— Ах! Боже мой! Уж не сделался ли он ученым? — сказала она, понижая голос и как бы охваченная испугом.

— Разве вы до того ненавидите науку? — спросил я, тоже понижая голос. — О, не стесняйтесь, я ровно ничего не знаю!

— И вы правы, но я ничего не могу сказать об этом здесь. Поговорим завтра на прогулке.

— Поговорим! Не верю!

— Почему? Ну-с, — сказала она, стараясь заставить меня рассеять в словах подавлявшее меня волнение, которому она не хотела больше поддаваться, — почему это мы сегодня ничего друг другу не сказали? Я молчалива вообще, но это из застенчивости. Невежда, прожившая десять лет с оракулами, не могла не привыкнуть молчать, но вы? Знаете что, раз вам не хочется ни читать, ни болтать, не поиграете ли вы мне немножко? Нет? Прошу вас.