Вальведр - [16]

— Ровно ни о чем, и это ваша вина! Вы ничего путного не говорите. Mon cher, вы мелете чистейший вздор с вашими идеями глубокой испорченности. Какой это у вас дурной жанр! Это считается совсем скверным тоном, особенно для богатых и толстых людей.

Если бы я знал, до какой степени невозможно рассердить Мозервальда, я воздержался бы от этих ни к чему не ведущих резкостей, которые очень его забавляли. Он любил, чтобы им занимались, даже если его ругали или высмеивали.

— Да, да, вы правы! — отвечал он точно вне себя от благодарности. — Вы говорите мне то же самое, что и все мои друзья, и я вам признателен за это. Я смешон, и это самое печальное в моей судьбе! Mon cher, у меня сплин и недоверие других относительно меня служит лишь добавлением к моему недоверию по адресу всего света и меня самого. Да, я должен бы быть счастливым, потому что я богат и здоров, потому что я толст! А между тем я скучаю, у меня болит печень, я не верю мужчинам, а еще менее женщинам! Послушайте, как это вы ухитряетесь верить в женщин? Конечно, вы скажете мне, что вы молод! Но это еще не причина. Когда человек очень образован и очень умен, он никогда не бывает молод. А между тем, вы вот влюблены…

— Я? Откуда вы это взяли?

— Вы влюблены, я вижу это, и так наивно, точно вы уверены, что вам удастся заставить полюбить себя. Но, милое дитя мое, это штука невозможная! Любят только из корысти! Меня любили потому, что я имею несколько миллионов капитала. Вас будут любить за то, что вы имеете капитал в 23 или 24 года, черные волосы, огненные взоры — капитал, обещающий известную сумму удовольствий другого сорта и не менее положительных, чем те, что предоставляют мои деньги. Я должен бы даже сказать, гораздо более положительных, ибо деньги доставляют удовольствия возвышенные, роскошь, произведения искусства, путешествия… Тогда как, если всему этому женщина предпочитает бедного красавца, то можно быть уверенным, что она весьма ценит действительность. Но это совсем не такая любовь, как мы с вами понимаем ее. Мы хотели бы, чтобы нас любили самих, за наш ум, за наши социальные достоинства — словом, за наши личные заслуги. Так вот, это-то вы и купите, вероятно, ценой вашей свободы. Я охотно отдал бы за это все свое состояние, но оба мы не найдем этого никогда! У женщин нет сердца. Слово добродетель служит им лаской для их убожества, и они все-таки ухитряются обманывать людей! И знайте, что я еще завидую этим обманутым…

— Позвольте, — вскричал я, прерывая этот поток зловонной философии, — что это вы заладили? Что это за история, что вы были любимы, что я тоже буду любим…

— Ах, Боже мой! Вы вообразили, что я говорю о г-же де-Вальведр? Я о ней и не думал, mon cher, я говорил так, вообще. Во-первых, я ее не знаю. Честное слово, я никогда с ней не говорил. Что касается вас… вы не можете еще знать ее. Впрочем, может быть, вы уже с ней говорили?.. Кстати, как по-вашему, хорошенькая она?

— Кто? Г-жа де-Вальведр? Вовсе нет, mon cher, она мне показалась некрасивой.

Я ответил это с такой уверенностью, с такой отчаянной уверенностью (я хотел во что бы то ни стало избавиться от расспросов Мозервальда), что тот дался в обман и не скрыл от меня своего удовольствия. Когда мы вышли из экипажа, мне удалось, наконец, отнять у него тот луч света, который он думал поймать и поймал было на минуту, и снова повергнуть его в потемки, тогда как его тайна очутилась у меня в руках. Он очевидно вернулся сюда потому, что встретил г-жу де-Вальведр в Варалло, допросил ее лакея, влюбился в нее, надеялся понравиться ей и расспрашивал меня для того, чтобы сообразить, стану ли я ему поперек дороги или нет.

Узнав от Амбруаза, что г-жи де-Вальведр не будут обедать внизу, я вздумал избавиться от вторичного неприятного tête-à-tête с Мозервальдом и попросить, чтобы мне потихоньку подали обед где-нибудь в уголке сада, когда мой хозяин объявил мне, что я буду только вдвоем с Обернэ в столовой, так как еврей сказал, что намерен только поужинать вечером.

— Что же он делает? Где он теперь? — спросил я.

— У г-жи де-Вальведр, — отвечал Амбруаз, лицо которого приняло выражение комического удивления при виде моего изумления.

— Как, — вскричал я, — разве он ее знает?

— Не могу вам сказать, сударь. Как вы хотите, чтобы я знал?..

— Совершенно справедливо, вам это все равно, а что касается меня… Ну, а вы его знаете, этого господина Мозервальда?

— Нет, сударь. Я видел его в первый раз позавчера.

— Говорил он вам, уезжая, что скоро вернется?

— Нет, сударь, ничего не говорил.

Мною овладела какая-то глухая злость, когда я узнал, что еврей этот имел смелость или ловкость немедленно после своего приезда проникнуть к Алиде, с которой, по его уверению, он не был знаком. Обернэ запоздал и вернулся только тогда, когда уже совсем стемнело. Я не садился обедать без него, и заслуги в этом не было, потому что мне совсем не хотелось есть. Я не сказал ему ничего о Мозервальде, боясь выдать свою ревность.

— Садись за стол, — сказал он мне. — Мне необходима четверть часа для приведения в порядок некоторых принесенных мной весьма нежных родниковых растений.