Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [29]

22 июля опять была сцена с Дорой, после которой мы в долгой беседе «дошли до корней» дела. Вскоре после ссоры я вновь получил письмо от Стефана.

«Дорогой дядя Герхард!

Ты давно не ждёшь от меня писем, поэтому я и пишу. Дела мои идут хорошо, и у мамы стало больше времени. Благодарить за твоё чудесное стихотворение ни к чему, оно слишком хорошо для этого. Но когда я вырасту, я в благодарность тоже напишу стихотворение.

У нас тут волнующие события, мы с мамой празднуем папин день рождения. Ты, наверное, тоже являлся с неслыханными дарами, но я ничего не видел, потому что они ведь меня не подпускают, когда происходит что-нибудь весёлое. Поэтому я мало что могу тебе об этом сказать.

Потом ещё был случай: однажды вечером, когда я уже давно спал, раздался ужасный грохот, и я сперва подумал: опять гроза, но нет – только кто-то выл и кричал так, что дрожали стены. Ты, наверное, знаешь, что это было? Маму я не осмеливаюсь спрашивать, так как она с тех пор опечалена; даже когда я говорю о тебе, она резко обрывает меня.

А ещё я недосчитываюсь одной очень ценной для меня книги из моей библиотеки. Даже не могу себе представить, кто же её взял. А теперь будь здоров. Я жутко тоскую по горам. Когда, когда, наконец, я туда поеду?

Забирай меня скорее вновь учиться. Сердечный привет,

Стефан».

Думаю, речь здесь идёт о книге «Ватек» Бекфорда —повести, которую один богатый двадцатидвухлетний англичанин якобы написал за два или три дня по– французски в 1782 году, а затем умолк на десятилетия. Беньямин был высокого мнения об этой книге, у него она была в немецком переводе¹⁵³.

Когда Вальтер с Дорой были в Бёнигене, я поехал в Адельбоден¹⁵⁴, где мне пришлось трудно с Эрихом Брауэром, который был горбат и крайне обидчив. Я написал об этом и о моих проблемах Вальтеру с Дорой. Несколько дней спустя я получил ответ, охарактеризованный Беньямином как «разумный и проницательный не по годам Стефана», где излагалось – разумеется, почерком Доры:

«Бёниген, 8. 9. 1918

Дорогой дядя Герхард!

Благодарю тебя за тёплое и прекрасное письмо, которое меня обрадовало, несмотря на те скорбные вещи, о которых ты пишешь. Милый дядя Герхард, мы тут все немного горбаты, не говоря уже про наш малый рост. Поэтому не обижайся на своего знакомого. Гораздо хуже то, что ты пишешь о его неспособности понять тебя. Это тем печальнее, что я ведь заметил, как радостно ты сбежал из-под надзора моего отца. Я понял по себе: нельзя одновременно плакать и сосать грудь.

Мои дела неплохи. Через пару дней мне будет 5 месяцев и мне, наконец, будут давать сосать из бутылочки. Мне очень жаль маму, она принимает это так близко к сердцу, как будто я из-за этой бутылочки перестану быть её сыном – кстати, я как раз проголодался.

О том, что ты пишешь, будто у неё никогда нет времени для тебя – я уже задумывался раньше. Кажется, даже писал тебе об этом. По-моему, если бы дела обстояли иначе, у неё было бы время – «нет– времени», как я считаю, только видимость – я полагаю, моя мама всё-таки не такая, чтобы у неё не было времени из-за чего-то внешнего. Ведь для папы и для меня у неё всегда есть время, а раньше, когда её дела были ещё не особо хороши, приходили люди твоего возраста, хотя и не твоего значения, и сидели у неё, пока Боженька давал свет, а то и за полночь. Для них у неё находилось время. Но когда я её спросил от твоего имени и мы поговорили на эту тему, мы многое поняли. Мне будет трудно сказать тебе об этом, я не хотел бы, чтоб ты понял так, будто твоё отношение к моей маме не таково, каким должно быть. Здесь всё в порядке, но только если рассматривать это само по себе, потому что ведь тебе всегда хотелось чего-то другого. Того, что ты требуешь от моей мамы, она тебе не может дать, так как ты её не любишь; она знавала многих, кто это делал, чтобы обмануть себя. Но ты-то мог бы принять от неё многое, чего ты не видишь, поскольку требуешь иного, неадекватного. Поэтому у неё нет времени для тебя, а то бы она пропала; слишком часто дело доходило бы до разрывов по причинам, которые я описал выше.

Для меня это стало очень тяжко, почти непосильно для моего маленького мозга. К счастью, я спал всё время. Так прощай же, мой, пожалуй, самый любимый дядя Герхард. Все мы желаем тебе весёлого праздника рош-хашана [Новый год], хотя мы все ещё слишком глупы, чтобы правильно это написать.

Твой Стефан».

Когда я ответил Вальтеру, что письмо меня очень огорчило и усугубило моё и без того угрюмое настроение, он предложил мне совершить продолжительную прогулку, если у меня хватит на неё сил. «Моё намерение было и есть: 28 сентября вместе с Вами подняться, например, на Фаульхорн, спуститься оттуда в Мейринген¹⁵⁵ и пройтись по долине Роны… Я потратил эти дни на то, чтобы подготовить прекрасную прогулку и во всех смыслах отдохнуть, а также собраться с мыслями. Работал я не так много, за этику даже не брался, но много занимался Гёте, прочёл и его метаморфозы растений… Остаюсь в надежде взойти с Вами на Фаульхорн и тем самым принести жертву его демону, благодаря которой он будет щадить нас всю зиму».

До большой поездки дело не дошло, и мы совершили восхождение на Шиниге Платте