Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [28]

, которые закончил неделями раньше, но под конец был недоволен ими и не дал их ему. Вместо этого я принёс первый набросок «Философского алфавита» для студентов университета Мури; «Второе, переработанное в соответствии с новейшими достижениями философии издание» книги я посвятил Беньямину в частном издании 1927 года¹⁴⁸. Беньямин был не только великим метафизиком, но и большим библиофилом. Воодушевление, с каким он мог говорить в те годы о переплётах, бумаге и шрифтах, часто действовало мне на нервы – например, на таких празднованиях дней рождения. Как ни трудно мне сегодня восстановить в памяти тогдашнее впечатление, но я точно видел в этом стихию декаданса. Я писал тогда: «Как ни велика во всех смыслах жизнь [Беньямина], единственная метафизически проживаемая вблизи меня, она всё-таки несёт в себе стихию декаданса в устрашающей мере. Есть некая трудноопределимая граница образа жизни, которую декаданс переходит – и Вальтер, к сожалению, тоже. Я не считаю, что метафизически-легитимные взгляды возникают из такого способа оценивать книги по переплёту и бумаге. Но у Вальтера есть и масса нелегитимных научных выводов. Изменить его невозможно, наоборот: я должен заботиться лишь о том, чтобы эта сфера не вторглась на территорию моего “Я” при личном контакте». Незадолго до этого я записал: «Последнее время я опять хорошо уживаюсь с Вальтером. Пожалуй, оттого, что я нашёл место, с которого могу перед ним немотствовать о моих внутренних делах. Поэтому всё хорошо; последние инциденты в принципе были вызваны тем, что он видел ту сферу моего состояния, которая не была предназначена для него. Ведь сам он тоже не раскрывал для меня подобные вещи, и наша общность состоит как раз в том, что каждый без слов понимает это безмолвие другого и считается с ним».

Вскоре после его дня рождения я получил немецкий перевод первой книги Агнона «И кривое выпрямится»¹⁴⁹, которую я дал почитать Беньямину на его каникулы в Бёнигене под Интерлакеном. Он писал об этом: «С Агноном я управился и могу лишь сказать, что книга мне очень нравится. Её не в чём упрекнуть, она прекрасна. Дайте мне возможность сказать о ней что-то позитивное, или эту возможность даст второе прочтение». С этого момента его интерес к Агнону не прерывался. Небольшие рассказы, которые я затем – частью по рукописям Агнона – перевёл и опубликовал в «Еврее»¹⁵⁰, вызвали его особое восхищение. И всё, что касалось жизни Агнона и моего отношения к нему, непременно находило отклик у Беньямина. Беньямин совсем ничего не знал о положении евреев, не говоря уже о восточно-еврейской действительности и литературе. Так, однажды он спросил меня – по почте – в связи с «Философией поступка» Теодора Лессинга¹⁵¹, которую я тогда читал, как это возможно, чтобы еврея звали Лессинг. В подробностях еврейской истории он был совершенно не осведомлён. Когда мы жили в Мури, наши разговоры часто касались иудейской теологии и основных понятий иудейской этики, но почти не касались конкретных вещей и отношений. В этих разговорах главную роль играли дискуссии об откровении и спасении, справедливости, праве, богобоязненности и искуплении; следы этих дискуссий прослеживаются во многих записях Беньямина, пусть и в преображённом виде.

Как-то мы втроём вели серьёзный разговор о десяти заповедях – Дора спрашивала, можно ли их преступать, – и о значении предписаний Торы. Я прочёл вслух заметки о понятии справедливости как «действии с отсрочкой», которые встретили полное понимание Беньямина. Они спросили, почему я при своей религиозной позиции всё-таки не принимаю ортодоксального образа жизни – шаг, который я часто обдумывал, но всегда отвергал всё более решительно. Я объяснил с тогдашней формулировкой: для меня это связано с конкретизацией Торы на слишком лживой, слишком незрелой сфере – и это доказывается парадоксальностью приёмов, которые здесь проявляются и неизбежно лежат в основе ложных отношений. В применении заповедей что-то не сходится: заповеди сталкиваются между собой. Я же хотел выдерживать анархическую «неопределённость» ситуации. Позднее мои исторические перспективы изменились в направлении, сделавшем этот вопрос беспредметным. Поскольку изменилось моё понимание смысла, в котором можно говорить об откровении. В то время каббалистический элемент почти не играл роли в моей жизни, хотя я уже начал о нём задумываться.

Ещё перед этим в июне у нас произошла резкая стычка из-за «открытого письма», которое я написал в ответ на приглашение – полученное и Беньямином – Зигфрида Бернфельда к сотрудничеству в издававшемся им в Вене сионистском ежемесячнике «Иероваал»¹⁵², а также в качестве «прощания» с еврейским «Молодёжным движением», нехватка радикализма в котором выводила меня из себя. Бернфельд был старым знакомым Беньямина с эпохи «Анфанга» и радикальной школьной реформы; он обратился в сионизм. Вначале мы раздумывали, не подписать ли это письмо вместе. Беньямин, однако, отступил от этой мысли. Мы долго спорили о тексте, который я потом написал и опубликовал один. Беньямин сказал: «В таких делах важно, кто метафизически будет смеяться последним». Моё письмо этой цели не достигало, я в нём громко требовал молчания. «В методе молчания само молчание не присутствует. Такое пишут, чтобы дать волю накопившемуся, но нас не печатают». Он соглашался с замыслом написанного, но, на его взгляд, содержание письма следовало защитить от профанации.