Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [27]

За обоюдными разочарованиями и за конфликтами, о которых уже говорилось выше, стояли более глубокая горечь и потеря иллюзий в тех представлениях, которые мы составили друг о друге прежде. Конфликты разрешались под маской писем, которыми обменивались между собой грудной младенец Стефан и я – мы подкладывали их друг другу. Письма Стефана были написаны почерком Доры, но с ведома и, пожалуй, с участием Вальтера. 20 июня – спустя шесть недель после моего прибытия! – Стефан написал мне, сославшись на, насколько я помню, даже не написанное моё письмо:

«Дорогой дядя Герхардт¹⁴⁵!

Посылаю тебе свою лучшую карточку, полученную недавно. Спасибо за твоё письмо; на это мне есть что сказать. Потому и пишу. Ведь когда я к тебе прихожу, ты рассказываешь так много, что я не могу вставить слово. Вначале я должен сказать тебе, чтоб ты знал: я ничего не помню. Ведь если бы я мог что-то помнить, я бы уже был не здесь, где всë так скверно и где от тебя столько напастей, а давно бы вернулся туда, откуда прибыл. Поэтому я не могу прочесть конец твоего письма. Остальное мама читает мне вслух. У меня, кстати, такие странные родители; однако об этом потом.

Когда я вчера был в городе, мне кое-что пришло в голову. Когда я вырасту, я ведь буду у тебя учиться. Поэтому уже сейчас ты должен призадуматься. Лучше всего напиши уже сейчас книжечку, где ты всё отметишь. Теперь я хочу сказать тебе кое-что о моих родителях. О моей матери – пока ничего, так как она, в конце концов, моя мать. Но о моём отце могу тебе кое-что заметить. Ты не прав в том, что ты пишешь, дорогой дядя Герхардт. По-моему, ты очень мало знаешь о моём папе. Да и мало кто о нём что-нибудь знает. Когда я ещё был на небе, ты написал ему одно письмо, и мы все подумали, что ты это знаешь. Но ты, пожалуй, совсем этого не знаешь. Я думаю, такой человек приходит в мир очень редко, и тогда людям надо быть к нему добрыми, всё остальное он сделает сам. А ты всё ещё думаешь, дорогой дядя Герхардт, что надо сделать очень много. Может, когда я буду большой, я тоже так буду думать, а пока же я думаю, как моя мама, то есть совсем ничего или мало чего; и потому большие хлопоты и волнения обо всём кажутся мне гораздо менее важными, чем вот это: тепло мне или холодно.

Однако я не хочу умничать, ведь ты знаешь всё лучше меня: в том-то и беда.

С большим приветом,

Стефан».

Я начал ответ:

«Дорогой Стефан,

спасибо за фотокарточку. Почему же ты не принёс её с собой, когда в последний раз был у меня, а я тебе рассказывал историю о кошке и трёх евреях на четверть? Видишь ли, твой папа – странный человек. Стефан! Учись вместе со мной критиковать его. Он говорит, фотографировать аморально, то есть – не знаю, известно ли это уже тебе – он утверждает, что фотографировать не подобает приличному человеку, но ты ведь, пожалуй, сообщил ему своё мнение об этом, не так ли? Видно по фотокарточке: ты ничего не хочешь о нём знать. Но будь к нему добр; твой отец не хотел ничего дурного, а от тебя будет защищаться – он ведь так умён – тем, что ты ещё ребёнок. Но это неверно. Разве ты не был на небе на 25 лет дольше, чем он? Разве ты не изучал там Тору на 25 лет дольше, чем он? (И вообще, Стефан, я должен тебе откровенно сказать: он уже опять всё забыл.) Но что делать, Тора ещё на небе жаловалась, что твою маму Дору он любит больше, чем её. Но надеюсь, мы ещё преподадим ему Тору, не так ли?

Дорогой Стефан, ты не должен думать, что если у меня есть твоя фотокарточка, тебе теперь не надо навещать меня. Картинка мне тебя не заменит. Изображение, как мы это учили в Талмуде (знаешь, как раз тогда, когда твой отец ругался с твоей матерью на небе, больше не хотел учить Тору, сидел в углу у Михаила и грозил уйти на христианское небо, что всё ему опостылело, а христианская любовь всё-таки крепче, чем любовь Доры – разумеется, впоследствии он отрекался от этого!), – это мутное зеркало, и если я стану рассказывать истории изображению, что с того пользы тебе?

Дорогой Стефан: мы ведь оба в курсе дела. Давай и дальше всегда делать вид, будто мы ничего не поняли. Мы ведь оба – младшие в семье и должны сообща защищаться от старших, которые нас подавляют. Они лишают нас сил, Стефан! Этого мы не потерпим. Помнишь, как у германцев Некенив¹⁴⁶, который всю жизнь читал всё задом наперёд и поэтому наговорил много вздора, как он на небе взывал против родителей и даже на христианском небе произвёл такое впечатление, что младенец Иисус больше ничего не хотел знать об Отце. Ведь там было такое!..». [Здесь я прервал запланированное письмо и вместо этого написал сонет «К Стефану», который у меня не сохранился.]

Тогда я написал немало таких стихотворений, среди которых было одно ко дню рождения Беньямина, которое я подарил ему вместе с двумя книгами. Я много рассказывал ему об Агноне, с которым познакомился в Берлине в месяцы, предшествовавшие женитьбе Беньямина. Но пока ни одно сочинение Агнона не было переведено на немецкий язык, человеку, не знающему иврита, трудно было составить представление о его необыкновенной личности и произведениях. Весной 1918 года в журнале Макса Штрауса «Еврей» появился чудесный перевод «Истории писца Торы», которую я слышал в исполнении Агнона на иврите – незабываемое впечатление. По сей день я считаю эти страницы вершиной еврейской литературы. Как-то в пятничный вечер июня я прочитал этот перевод Вальтеру и Доре. На него это произвело сильное впечатление, мы долго говорили о нём, Беньямин причислил первые три четверти текста к величайшим образцам, но яростно протестовал против визионерского финала. Агнону-де не следовало венчать историю видéнием, которое не может превзойти реальность предшествующего. «Если бы эта история вместе с финалом была совершенной, нам не понадобилась бы и Библия». Я подарил ему «Историю…» Агнона, для которой специально заказал переплёт. Изначально я планировал подарить «95 тезисов об иудаизме и сионизме»