Вальс деревьев и неба - [24]

— Так лучше, а? — сказал он.

— Мужчина кажется немного плоским в этой перспективе.

— Мне не кажется.

— Чувствуется, что его добавили.

— Пусть сначала краска высохнет.

— Он слишком высокий по сравнению с соседкой.

— Так очень хорошо, это уравновешивает картину, — сказал он, повышая голос.

Он взял тонкую кисточку, немного краски с палитры и нанес зеленый мазок на переднюю часть шляпки женщины в лодке.

— Видишь, это не ты. Как тебе теперь?

— Не очень сочетается, кажется, что ветер гнет деревья, но эта неистовость не передается воде, она спокойна и тиха, как озеро, это романтическое местечко, для мечтаний и меланхолии; картина не отражает очарования этих берегов.

Он внимательно оглядел свою работу, потом бросил на меня сумрачный взгляд. Снял картину с мольберта, сложил его нервными движениями, бросил в сумку палитру и кисти. В этот момент он заметил альбом, который я держала в руке.

— Что это?

Я протянула ему, он едва взглянул на первый рисунок, скорчил гримасу, пролистал две-три страницы и яростно отбросил альбом в кусты. Не удостоив меня взглядом, он удалился большими шагами, но не по дороге вдоль реки, а прямо через лес, выставив голову вперед, как бык, и, прежде чем я успела опомниться от удивления, он уже исчез среди листвы. Я слышала, как затихают его шаги. На секунду я понадеялась, что он сейчас вернется, но не было слышно ни звука. Я подняла с земли тюбик с краской, который он уронил в спешке, веронская зелень из магазина «Тассе и Лот», и пошла подобрать свой альбом с рисунками, который валялся у подножия дерева.

Как я могла? Как посмела? Он же самый великий художник нашего времени, самый новаторский, а я, маленькая надутая дурочка, давала ему указания, как учитель ученику, я, которая неспособна нарисовать розу или яблоко. Я посчитала себя вправе наговорить ему все это, потому что он был никем, бедным неизвестным художником, у которого никто никогда не купил ни одной работы и никогда не купит. Если бы он был известным, я бы не решилась его судить. Вот так все и поступают в этом мире. Вы существуете не благодаря тому, что делаете, а благодаря тому месту, которое занимаете в обществе. И я такая же, как все, баран из панургова стада, я неспособна проявить хоть немного индивидуальности и сойти с проторенной дороги. Часто глупость прощают из-за возраста, и верно, я всего лишь глупая болтушка; его талант должен был броситься мне в глаза, но я осталась слепа, как и все мои современники, я же должна была молчать. Молчать и восхищаться. Ценить данное мне счастье общаться с подобным гением, жить рядом с ним, внимать его словам и пользоваться несказанной удачей смотреть, как он пишет. Сколько раз ничтожества отталкивали и презирали его, какую растерянность должен был он ощущать, когда с ним дурно обращались, возможно спрашивая себя, почему ему не отдают должное? И какие еще сомнения, какую боль? И как велика сила его характера, чтобы с такой твердостью держаться выбранного пути и не уступать постоянным нападкам бездарностей вроде меня. Или же он привык к обидам и ему плевать. У меня такое чувство, будто он выковал себе панцирь, что им владеет только живопись, это единственное, что его интересует, и ничто другое не может задеть его. Он осознавал, насколько ценно его искусство, что в нем сила, доселе неизвестная. Его картины не были очевидно красивы в том смысле, в каком понимали красоту в то время, но в них была особая мощь и новизна, которые создадут новую красоту и отправят других на свалку искусства.

* * *

Письмо Винсента матери, 4 июня 1890 г.

«К несчастью, жизнь здесь, в деревне, дорога; но Гаше, доктор, говорит, что в других деревнях в этих местах то же самое, и он сам от этого страдает, сравнивая с прежними ценами… Хотя его услуги я могу оплатить картинами, а с другим такой возможности не будет».

* * *

Я собиралась открыть входную дверь, как вдруг развернулась и пошла обратно, к мэрии, не ускоряя шага. На улицах становилось оживленнее; я прошла мимо постоялого двора, где он жил; два стола из тех, что стояли снаружи, были заняты клиентами, которые пили из бутылок и громко смеялись. Я дошла до церкви и обошла всю деревню, пройдя позади замка, но нигде его не увидела.

Вернувшись домой, я обнаружила Элен, которая ждала, сидя на плетеной банкетке в саду. Едва завидев меня, она кинулась навстречу.

— Где же ты была? — воскликнула она. — Я умирала от беспокойства.

Она увидела по моему удивленному лицу, что я не понимаю причин такой паники.

— Мы же собирались вместе пообедать!

Что я могла ей сказать? Могла ли она понять то, что я сама не понимала и чего со всей очевидностью не существовало? Было бы слишком сложно объяснять, да и бессмысленно тоже.

— Мне пришлось поехать с отцом в Париж по срочному делу, я не могла тебя предупредить. Семейные проблемы. Одна родственница, ты ее не знаешь. Хотя все оказалось ложной тревогой.

— Но у тебя помятый вид. И ты все еще очень бледная.

— Просто в сегодняшней суматохе я ничего не ела с самого утра.

Элен очень предупредительная подруга, она отвела меня домой с такими предосторожностями, как будто я вот-вот упаду в обморок. Она попросила Луизу приготовить нам чай с галетами, упрекнула ее в том, что та не предупредила о нашем отъезде, и, не дав Луизе возразить, пошла следом за мной, опасаясь, как бы я не упала на лестнице. Она проводила меня до комнаты, и я попросила ее оставить меня одну, чтобы я могла переодеться и немного привести себя в порядок. Она увидела картину, которую подарил мне Винсент.