Вальпургиева ночь - [14]

А Пров сказал: Хо-хо!

Натали аплодирует.

А между прочим, ты знаешь, Натали, каким веселым и точным образом определял Некрасов степень привлекательности русской бабы? Вот как он определял: количеством тех, которые не прочь бы ее ущипнуть. А я сейчас тебя так охотно ущипнул бы…

Натали. Ну, так и ущипни, пожалуйста. Только не говори пошлостей. И тихонечко, дурачок.

Гуревич. Какие же это пошлости? Когда человек хочет убедиться, что он уже не спит, а проснулся, — он, пошляк, должен ущипнуть…

Натали. Конечно, должен ущипнуть. Но ведь себя. А не стоящую вплотную даму…

Гуревич. Какая разница?.. Ах, ты стоишь вплотную… мучительница Натали… Когда ты просто так зыблешь талией — я не могу, мне хочется так охватить тебя сзади, чтоб у тебя спереди посыпались искры!..

Натали. Фи, балбес! Так возьми — и охвати!..

Гуревич так и делает. Натали с запрокинутой головой. Нескончаемое лобзание.

Гуревич. О Натали! Дай дух перевести!.. Я очень даже помню — три года назад ты была в таком актуальном платьице… И зачем только меня поперло в эти Куэнь-Луни?.. Я стал философом. Я вообразил, что черная похоть перестала быть наконец моей жизненной доминантой… Теперь я знаю доподлинно: нет черной похоти! Нет черного греха! Один только жребий человеческий бывает черен!

Натали. Почему это, Гуревич, ты так много пьешь, а все-все знаешь?..

Гуревич. Натали!..

Натали. Я слушаю тебя, дурашка… Ну, что тебе еще, несмысленыш?..

Гуревич. Натали…

Неистово ее обнимает и впивается в нее. Тем временем руки его — от страстей, разумеется, — конвульсивно блуждают по Натальиным бедрам.

Зрителю видно, как связка ключей на желтой цепочке переходит из кармашка белого халата Натали в больничную робу Гуревича. А поцелуй все длится.

Натали(чуть позже). Я по тебе соскучилась, Гуревич…

Лукаво.

А как твоя Люси?

Гуревич. Я от нее убег, Натали. И что такое, в сущности, Люси? Я говорил ей: «Не родись сварливой». Она мне: «Проваливай, несчастный триумвир!» Почему «триумвир», до сих пор не знаю. А потом уже мне вдогонку и вслед: «Поганым будет твой конец, Гуревич! Сопьешься с круга».

Натали(смеется). А что сначала?

Гуревич.

Ну, что сначала? И не вспоминай.

О Натали! Она меня дразнила,

Я с неохотой на нее возлег.

Так на осеннее и скошенное поле

Ложится луч прохладного светила.

Так на тяжелое раздумие чело

Ложится, тьфу! — раздумье на чело…

Брось о Люси… Так, говоришь, — скучала?

А речь об этой шлюшке завела,

Чтоб легализовать Мордоворота?..

Натали. Опять! Ну, как тебе не стыдно, Лев?

Гуревич.

Нет, я начитанный, ты в этом убедилась.

Так вот, сегодня, первомайской ночью

Я к вам зайду… грамм двести пропустить…

Не дуриком. И не без приглашенья:

Твой Боренька меня позвал, и я

Сказал, что буду… Головой кивнул.

Натали. Но ты ведь — представляешь?!..

Гуревич.

Представляю.

Нашел, с кем дон-гуанствовать, стервец!

Мордоворот и ты — невыносимо.

О, этот боров нынче же, к рассвету,

Услышит командорские шаги!..

Натали. Гуревич, милый, ты с ума сошел…

Гуревич.

Пока — нисколько. Впрочем, как ты хочешь:

Как небосклон, я буду меркнуть, меркнуть,

Коль ты попросишь…

(Подумав).

Если и попросишь,

Я буду пламенеть, как небосклон!

Пока что я с ума еще не сбрендил, —

А в пятом акте — будем посмотреть…

Наталья, милая…

Натали. Что, дуралей?

Гуревич.

Будь на тебе хоть сорок тысяч платьев,

Будь только крестик промежду грудей

И больше ничего — я все равно…

Натали (в который уже раз ладошкой зажимает ему рот. Нежно). А! Ты и это помнишь, противный!..

Кто-то прокашливается за дверью.

Гуревич. Антильская жемчужина… Королева обеих Сицилий… Неужто тебе приходится спать на этом дырявом диванчике?

Натали. Что ж делать? Лев? Если уж ночное дежурство…

Гуревич.

И ты… ты спишь на этой вот тахте!

Ты, Натали! Которую с тахты

На музыку переложить бы надо!..

Натали. Застрекотал опять, застрекотал…

За дверью снова чье-то покашливание.

Гуревич. «Самцы большинства прямокрылых способны стрекотать, тогда как самки лишены этой способности». Учебник общей энтомологии.

Снова тянутся друг к другу.

Прохоров (показываясь в дверях с ведром и шваброю). Все процедуры… процеду-уры…

Обменивается взглядом с Гуревичем.

Во взгляде у Прохорова: «Ну, как?» У Гуревича: «Все путем».

Наталья Алексеевна, наш новый пациент вопреки всему крепчает час от часу. А я только что проходил: у дверей хозотдела линолеум у вас запущен — спасу нет. А новичок… ну, чтоб не забывался, куда попал, — пусть там повкалывает с полчаса. А я — понаблюдаю…

Гуревич. Ну, что ж…

С ведром и шваброй удаляется, стратегически покусывая губы.

Прохоров.

Все честь по чести. Я на то поставлен.

Ты, Алексевна, опекай его.

Он — с придурью. Но это ничего.

ЗАНАВЕС

.

Акт четвертый

Снова третья палата, но слишком слабо заселена: одни еще не вернулись с ужина, другие — с аминазиновых уколов. Комсорг Пашка Еремин все под той же простыней, в ожидании все того же трибунала. Старик Хохуля, после электрошока, — недвижим, и мало кого занимает, дышит он или уже нет. Витя спит, Михалыч тоже. Стасик онемел посреди палаты с выброшенной в эсэсовском приветствии рукой. Тишина. Говорит только дедушка Вова с пунцовым кончиком носа.

Вова. Фу ты, а в деревне-то как сейчас славно! Утром, как просыпаешься… первым делом снимаешь с себя сапоги, солнышко заглядывает в твои глаза, а ты ему в глаза не заглядываешь… стыдно… и выходишь на крыльцо. А птички-пташки-соловушки так и заливаются: фир-ли-тю-тю-фирли, чик-чирик, ку-ку, кукареку, кудах-тах-тах. Рай поднебесный. И вот надеваешь телогрейку, берешь с собой документы и вот так, в чем мать родила, идешь в степь стрелять окуней… Идешь убогий, босой, с волосами. А без волос нельзя, с волосами думать легче… И когда идешь — целуешь все одуванчики, что тебе попадаются на пути. А одуванчики целуют тебя в расстегнутую гимнастерку, такую выцветшую, видавшую виды, прошедшую с тобой от Берлина до Техаса…