Вальпургиева ночь - [13]

Натали смеется.

А это вот еще чище. Старая русская пословица: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться» — она преобразилась вот каким манером: «Не ссы в компот — там повар ноги моет».

Натали смеется уже так, что раздвигается ширма и сквозь нее просовывается физиономия сестры милосердия Тамарочки.

Тамарочка. Ого! Что ни день, то новый кавалер у Натальи Алексеевны! А сегодня — краше всех прежних. И жидяра и псих — два угодья в нем.

Натали(смиряя ласкою бунтующего Гуревича, строго Тамарочке). После смены, Тамара Макаровна, мы с вами побеседуем. А сейчас у меня дела…

Тамарочка скрывается, и там возобновляется все прежнее: «Как же! Снотворного ему подай — получишь ты от задницы уши!.. Перестань дрожать! И попробуй только пискни, раздолбай!..» И пр.

Лева, милый, успокойся (целует его, целует) — еще не то будет, вот увидишь. И все равно не надо бесноваться. Здесь, в этом доме, пациенты, а их все-таки большинство, не имеют права оскорблением отвечать на оскорбление. И Боже упаси — ударом на удар. Здесь даже плакать нельзя, ты знаешь? Заколют, задушат нейролептиками за один только плач… Тебе приходилось, Лев, хоть когда-нибудь поплакать?

Гуревич. Хо! Бывало время — я этим зарабатывал на жизнь.

Натали. Слезами зарабатывал на жизнь? Ничего не понимаю.

Гуревич. А очень даже просто. В студенческие годы, например… — ой, не могу, опять приступаю к ямбам.

Ты знаешь, Натали, как я ревел?

Совсем ниотчего. А по заказу.

Все вызнали, что это я могу.

Мне скажут, например: «Реви, Гуревич!» —

Среди вакхических и прочих дел:

«Реви, Гуревич, в тридцать три ручья».

И я реву. А за ручей — полтинник.

И ты — ты понимаешь, Натали? —

В любой момент! По всякому заказу!

И слезы — подлинные! И с надрывом.

Я, громкий отрок, не подозревал,

Что есть людское, жидовское горе

И горе титаническое. Так что

Об остальных слезах — не говорю…

Натали. И знаешь что еще, Гуревич: пятистопными ямбами говорить избегай — с врачами особенно: сочтут за издевательство над ними. Начнут лечение сульфазином или чем-нибудь еще похлеще… Ну, пожалуйста… ради меня… не надо…

Гуревич. Боже! Так зачем я здесь?! — вот я чего не понимаю. Да и остальные пациенты тоже — зачем?

Они же все нормальны, ваши люди,

Головоногие моллюски, дети,

Они чуточек впали в забытье.

Никто из них себя не вображает

Ни лампочкой в сто ватт, ни тротуаром,

Ни оттепелью в первых числах марта,

Ни муэдзином, ни Пизанской башней

И не поправкой Джексона-Фулбрайта

К решениям Конгресса. И ни даже

Кометой Швассман-Вахмана-один.

Зачем я здесь, коли здоров, как бык?

Натали.

Послушай— ка, Фулбрайт, ты жив пока,

Пока что не болеешь, — а потом?..

Чего ж тут непонятного, Гуревич?

Бациллы, вирусы — все на тебя глядят

И, морщась, отворачиваются.

Гуревич. Браво.

Полна чудес могучая природа,

Как говорил товарищ Берендей.

Но только я отлично обошелся бы и без вас. Кроме тебя, конечно, Натали. Ведь посуди сама: я сам себе роскошный лазарет, я сам себе — укол пирацетама в попу. Я сам себе — легавый, да и свисток в зубах его — я тоже. Я и пожар но я же и брандмейстер.

Натали. Гуревич, милый, ты все-таки опустился.

Гуревич. Что это значит? Ну, допустим. Но в сравнении с тем, сколько я прожил и сколько протек, — как мало я опустился! Наша великая национальная река Волга течет три тысячи семьсот километров, чтоб опуститься при этом всего на двести двадцать один метр. Брокгауз и Эфрон. Я — весь в нее. Только я немножко недоглядел — и невзначай испепелил в себе кучу разных разностей. А вовсе не опустился. Каждое тело, даже небесное тело, имеет свои собственные вихри. Рене Декарт. А я — сколько я истребил в себе собственных вихрей, сколько чистых и кротких порывов? Сколько сжег в себе орлеанских дев, сколько придушил бледнеющих Дездемон?! А сколько я утопил в себе Муму и Чапаев!..

Натали. Какой ты экстренный, однако, баламут!

Гуревич.

Не экстренный. Я просто — интенсивный,

И я сегодня… да почти сейчас…

Не опускаться — падать дальше начинаю.

Я нынче ночью разорву в клочки

Трагедию, где под запретом ямбы,

Короче, я взрываю этот дом!

Тем более я ведь совсем забыл: сегодня же ночь с тридцатого апреля на первое мая. Ночь Вальпургии, сестры святого Венедикта. А эта ночь с конца восьмого века начиная всегда знаменовалась чем-нибудь устрашающим и чудодейственным. И с участием Сатаны. Не знаю, состоится ли сегодня шабаш, но что-нибудь да состоится?!..

Натали. Ты уж, Левушка, меня не пугай — мне сегодня дежурить всю ночь.

Гуревич.

С любезным другом Боренькой на пару?

С Мордоворотом?

Натали.

Да, представь себе.

С любезным другом. И с чистейшим спиртом.

И с тортами — я делала сама —

И с песнями Иосифа Кобзона.

Вот так-то, экс-миленький, экс-мой!

Гуревич. Не помню точно, в какой державе, Натали, за такие шуточки даму бьют по заду букетом голубых левкоев… Но я, если хочешь, лучше тебя воспою — в манере Николая Некрасова, конечно.

Натали. Давай, воспевай, глупыш.

Гуревич. Под Николая Некрасова!

Роман сказал: глазастая!

Демьян сказал: сисястая!

Лука сказал: сойдет.

И попочка добротная, —

Сказали братья Губины,

Иван и Митродор.

Старик Пахом потужился

И молвил, в землю глядючи:

— Далась вам эта попочка!

Была б душа хорошая…