Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - [16]

— Ты небось удивляешься, почему я живу в таком хлеву и не слежу за собой. Видит Бог, я уже пыталась навести здесь хоть какой-то порядок. Но мне кажется, я сошла бы с ума, если б мне это удалось. Стоило мне только начать и хотя бы передвинуть кресло, как меня охватывал ужас: все уже будет не так, как прежде… Что-то похожее случается, наверно, и с другими людьми, но они этого не понимают, ведь им не грозит мрак кромешный после упоения таким светом, какой знала я. Ты сочтешь это невероятным, но поверь на слово, Тадеуш, я чувствую даже какую-то отраду от того, что все вокруг, да и я сама, — в коросте грязи и запущенности. — Она помолчала, упершись взглядом в пол, и вдруг запальчиво добавила: — А почему бы человеку не торчать по уши в грязи, когда душа заточена в разлагающийся труп?!. И тогда здесь, — чуть слышно сказала она, — в этой куче дерьма я, даст бог, смогу когда-нибудь забыть… — Теперь она уже говорила скорее сама с собой. — Если бы не этот Зрцадло. — Лейб-медик навострил уши, вспомнив, что пришел сюда, в сущности, ради актера. — Да, если бы не Зрцадло! Мне кажется, это он во всем виноват… Я его выставлю… Если только… если только хватит сил.

Господин императорский лейб-медик громко кашлянул, чтобы привлечь внимание старухи.

— Скажи, Лизель, что это за тип? — поинтересовался Пингвин и уже без обиняков спросил: — Ведь он у тебя живет?

Она потерла рукой лоб.

— Зрцадло? С чего это ты вспомнил о нем?

— Ну, так… После того что случилось вчера в доме Эльзенвангера… мне любопытен этот человек. Просто как врачу.

Богемская Лиза постепенно приходила в себя, и вдруг ее глаза округлились от ужаса, и она ухватилась за руку своего гостя.

— Знаешь, иногда мне кажется, он — дьявол. Умоляю тебя, Тадеуш, не думай о нем! Хотя нет. — Она истерически захохотала. — Все это чушь. Никакой это не дьявол. Он всего лишь сумасшедший. Ясное дело. Или… или актер. Или и то и другое.

Она изготовилась рассмеяться еще раз, но у нее лишь чуть дрогнули губы.

Лейб-медик видел, как ее бросило в странный озноб, как задрожали беззубые челюсти.

— Разумеется, он больной человек, — спокойно сказал Пингвин. — Но временами бывает в своем уме. Именно в такой момент я и хотел бы побеседовать с ним.

— Он всегда не в своем уме, — буркнула Богемская Лиза.

— Не ты ли сама вчера сказала, что он ходит по кабакам и дурачит людей?

— Да, представляется.

— Но для этого надо обладать ясным рассудком.

— Ему это не дано.

— Вот как… Гм… Но вчера он был в гриме! Неужели он, сам того не ведая, разукрасил себя? Или, может быть, кто-то его гримирует?

— Я.

— Ты? Для чего?

— Чтобы его принимали за артиста и он мог подзаработать. И чтобы его больше не сажали в каталажку.

Пингвин недоверчиво уставился на старуху. «Не может же этот Зрцадло быть ее сутенером, — размышлял он. Приступ сострадания окончательно миновал, и лейб-медик уже не чувствовал ничего, кроме отвращения к хозяйке и ее убежищу. — Вероятно, она живет на те гроши, что приносит лицедей. Ну конечно, так оно и есть».

Богемская Лиза тоже вдруг переменилась. Она извлекла из кармана кусок хлеба и принялась угрюмо жевать.

Господин императорский лейб-медик смущенно переминался с ноги на ногу. В нем закипала злость — угораздило же его притащиться в эту дыру.

— Если хочешь уйти, удерживать не стану, — пробурчала старуха, нарушив долгое тягостное молчание.

Императорский лейб-медик быстро схватил шляпу и, словно сбросив гору с плеч, подался к двери.

— И то правда, Лизель, время не ждет… Я… э-э… как-нибудь зайду тебя проведать.

Он машинально полез в карман за кошельком.

— Я же сказала тебе — в деньгах не нуждаюсь, — сердито напомнила хозяйка.

Он вытащил руку и уже на пороге попрощался:

— Ну что ж. Храни тебя Бог, Лизель!

— Бывай, Тад… Пингвин, бывай!

На улице лейб-медика ослепило яркое солнце, и он с искривленным от злости лицом поспешил к дрожкам, чтобы поскорее убраться с Нового Света и к обеду быть дома.

Глава третья Далиборка

На тихий, обнесенный каменной стеной двор Далиборки^{4} — серой башни с гладоморней — легли косые тени старых лип, и предвечерний прохладный сумрак уже окутывал домик смотрителя, где жил ветеран Вондрейц со своей чахнувшей в подагре женой и приемным сыном Оттокаром, девятнадцатилетним студентом консерватории.

Старик сидел на скамейке, склонившись над горкой медных и никелевых монет, которые он разбирал и подсчитывал, — на подгнившей доске лежала его дневная выручка, то бишь чаевые, полученные от посетителей башни. Всякий раз, когда счет доходил до десяти, он наносил черту на песке своей деревянной ногой.

— Два гульдена восемьдесят семь крейцеров, — недовольный итогом, проворчал он, обращаясь к приемному сыну, который, прислонясь к дереву, старательно обрабатывал щеткой свои черные брюки, залоснившиеся в коленях до зеркального блеска. Затем старик, повернувшись к открытому окну, громко, по-военному доложил о выручке прикованной к постели жене. После этого он как-то обмяк, как бы окоченев с опущенной облысевшей головой в щучке — серой фельдфебельской фуражке, — подобно марионетке, у которой порвалась животворная нить; полуслепые глаза неподвижно смотрели на песок, усеянный липовым цветом, напоминавшим множество мертвых стрекоз.