Валькирия революции - [137]

В гостевом дворце наркоминдела на Спиридоновке она принимала кое-кого из старых друзей. Имен нет ни в письмах ее, ни в дневнике: Коллонтай оберегала их от возможных последствий, хотя, конечно, не только о самих визитах, но и о каждом произнесенном в помещении слове прекрасно знали на Лубянке. По крайней мере, одно имя известно: Шляпников. Санька!.. Незадолго до ее приезда группа «красных профессоров» ополчилась в «Правде» против воспоминаний Шляпникова «1917 год», обвиняя автора в том, что тот «не осветил направляющую и руководящую роль товарища Сталина в Октябрьском восстании». Шляпников искал у Коллонтай сочувствия и понимания, но она уклонилась от разговора на столь опасную тему.

«Старые, заслуженные большевики, — осторожно писала она в дневнике, — все критикуют, охаивают, осмеивают, иронизируют, с раздражением говорят, что так продолжаться не может. […] Мы теряем верный курс, — говорят они. — Компас испорчен. […] Если спросить, что они предлагают, какие меры? Их нет». Вряд ли она не знала, какие «меры» предлагали «ворчуны» и «критиканы»: уже ходила по рукам так называемая «платформа» Мартемьяна Рютина, назвавшего Сталина «зарвавшимся, обнаглевшим и безраздельным хозяином страны», уже многими предлагалось — в приватных разговорах, разумеется, — исполнить завещание Ленина, заменив самодержца на его посту другим достойным товарищем. Перед кем лукавила Коллонтай, «доверительно» сообщая интимному дневнику, что «в партии есть недовольство», но «нет разных течений и конструктивных идей»?

В подмосковном лесу, через год после своего внезапного исчезновения, нашелся ее племянник Миша Домонтович. Но, увы, не сам Миша, а его труп — с явными признаками самоубийства. Человек, чуждый революционных убеждений, Миша поступил на службу к большевикам и честно пытался исполнять свои обязанности. Но невыносимый разлад с совестью и отчаяние привели его к трагической развязке. «Отдаться личной печали, — прокомментировала Коллонтай в дневнике это событие, — нет, такая роскошь не ко времени. Надо жить и бороться ежедневно, ежечасно за наши идеалы». Не уточнив, о каких идеалах идет речь и какие из них считаются «нашими», она позволила потомкам толковать как угодно эти слова…

Узнав о ее приезде, в Москву примчался Дыбенко. Павел только что стал дважды отцом: у Зинаиды Ерутиной родился сын, и она без каких-либо возражений отдала его отцу, отказавшись от материнских прав. Это известие не слишком взволновало Александру — куда больше ее интересовали настроения в армии. «За кого наши славные воины — за генеральную линию или за ее врагов?» «Враги» у генеральной линии могли быть лишь тайные — о явном выступлении против уже не могло быть и речи. «Кое-кто за, но с оговорками», — уклончиво сообщил Дыбенко. Боялся называть имена? Или сама Коллонтай не могла их доверить даже своему дневнику? «Главное — сам Павел за генеральную линию, — записала она. — Без оговорок. Хорошо!»

О своей радости сообщила немедленно Сталину. Видимо, именно этим вызван шаг, не имевший аналогов в биографии вождя двадцатых — тридцатых годов. А тем паче — позднее… Сталин пригласил к себе на ужин Коллонтай и Дыбенко. Об их беседе за хлебосольным кремлевским столом остались очень скудные сведения. Говорили все о том же — о настроении в армии. Возможно, и в разговоре наедине с Дыбенко Коллонтай затронула эту тему по подсказке вождя. Сталин, похоже, остался доволен беседой — сам подливал вино, заставил Павла петь украинские песни и не в тон, но с увлечением ему подпевал. Прощаясь, вдруг сказал:

— Скажи-ка, Дыбенко, почему ты разошелся с Коллонтай? Очень большую глупость ты сделал, Дыбенко.

Павел ответил не Сталину, а той, которую «бросил»:

— Это ты во всем виновата, товарищ Коллонтай!

— Идите и разберитесь, — заключил Сталин, пожелав обоим счастливого пути.

Обратный путь Коллонтай шел через Ленинград — оттуда она решила плыть в Стокгольм пароходом. Ей хотелось увидеться с Кировым, которого она почти не знала. Дыбенко сказал ей, что Киров любимец Сталина. Это побудило ее во что бы то ни стало добиваться с ним встречи. Был для этого пристойный повод: жена Кирова, Мария Маркус, несколько лет возглавляла в Ленинграде кампанию по спасению проституток, и главная российская специалистка в этом вопросе хотела узнать, сколь успешным был опыт ее соратницы. Но малограмотная, бестолковая, с на редкость отталкивающей внешностью Мария Маркус не столько «спасала» заблудших, сколько провоцировала еще большую их агрессивность. По совету мужа она давно уже укротила свой гуманный порыв и, отойдя от дел, предпочитала не вспоминать о позорной странице жизни.

Попытку установить контакт с Кировым Коллонтай предприняла еще несколько лет назад. Она дала рекомендательное письмо к нему сыну своей давней знакомой по Петербургу Елены Симеон, вышедшей замуж за норвежского инженера Даниэльсена. Коля Даниэльсен переименовал себя в Николая Данилова и, когда дорос до девятнадцати лет, пожелал вернуться в Советский Союз. Письмо Коллонтай помогло ему устроиться шофером в гараже Смольного. Но мостом между Кировым и Коллонтай Данилов-Даниэльсен так и не стал. Когда ему доводилось возить Кирова, он неизменно передавал ему привет от товарища Коллонтай. Киров говорил «спасибо», и на этом «контакт» завершался.