Валерий Попенченко - [20]

Нужно было видеть и чувствовать ее состояние во время спортивных передач из далекого Токио, Лодзи и Берлина. Здесь было все: радость и счастье матери, ее боль и отчаяние как истинного болельщика, когда на ринге что-то получалось не так, как, казалось, должно было быть. Зная, что ей нельзя сильно волноваться, мне не раз приходилось успокаивать, принимая весь ее гнев на себя… Ее знанию обстановки на ринге и вокруг него, замечаниям по поводу происходивших боев мог бы позавидовать любой спортивный комментатор.

Помню, как мы смотрели репортаж из Лодзи. Бесстрастный голос комментатора окончательно вывел Руфину Васильевну из себя. Кончилось дело тем, что она демонстративно выключила громкость, приговаривая при этом: «Беда, коль сапоги начнет точать пирожник, а пироги печи сапожник…» и сама стала комментировать бои. Жалко, что под рукой тогда не было магнитофона. Это был бы образец репортажа для комментаторов радио и телевидения.

Ее всегда до глубины души возмущал дилетантский подход к освещению бокса, будь то в прессе, на радио или телевидении.

7

День двадцать четвертого октября 1964 года стал не только днем победителя, но и днем Руфины Васильевны.

Счастлива ли была мать? Судите сами, а тогда, после Токио, глядя на сына, спящего сейчас сном праведника, она сидела рядом, смотрела на могучего парня и мысленно в который раз перебирала события последних лет и так же, как в долгие годы разлуки, длинными вечерами перебирала и перечитывала его редкие письма:

…«Мамуля, здравствуй! получил твое письмо как раз вовремя. Мне необходимо с тобой поделиться мыслями и поступить так, как надо поступить в дайной обстановке. Ты неправильно думаешь, что я артачусь и «закусываю удила». Это случается иногда, но и то по вопросам столь незначительным, что о них и не стоит долго разговаривать… Нам неожиданно сократили срок обучения. Теперь выпуск будет не 7 ноября, а 25 июня. Все это очень хорошо. После окончания училища нас скорее всего пошлют на границу. Так что в этом отношении наше положение прочно. Как твои дела? Чем занимаешься и данное время? Ты ничего не пишешь о себе. Я мало знаю.

Экзамены сдам досрочно к 3 февраля. Сдаю хорошо. Диплом тоже движется. Пиши скорее. Вернее, отвечай сразу, а то я уеду в Минск. Проверять на почтамте буду ежедневно. Настроение отличное. Целую, Валерий».

«Здравствуй, дорогая мамуля!

Ты просто глубоко ошибаешься во мне, если реши ешь, что эта неудача сломила меня. Конечно, неудача такая, которая переживается тяжело, но все уже прошло и не думай меня успокаивать. Судя по письму, ты очень взволнована. Не нервничай. Все обстоит не так уж плохо, как ты думаешь. Объективно оценив факты, я ре шил, что эта встряска нужна была мне. Конечно, первенство я подарил, но еще много впереди возможностей исправиться, так что унывать не приходится. Будем работать! Меня волнует не моя неудача (я не называю это поражением), а твое письмо. Судя по нему, у тебя неважное состояние. Возьми себя в руки и не волнуйся. Твой сын добьется своего. Шаткова побил. Победим и Феофанова. Просто потерял почему-то голову. Не беда, что так получилось. Следующий раз будем умнее. За одного битого, говорят, двух небитых дают (хотя я и не был бит)».

«Мамуля, здравствуй! Живу я хорошо. Скоро сдам все экзамены. Уже начал писать дипломный проект. Думаю, что к маю в основном все расчеты и, главное, чертежи закончу. По учебе догнал ребят».

«Мамуля, здравствуй! По нашему плану, который был у нас составлен заранее, было решено: я защищаю диплом и еду на олимпийский сбор, а потом меня оттуда «Динамо» командирует в Москву. Так ведь? Сейчас положение дел резко изменилось. У нас было намечено по плану, утвержденному Федерацией бокса СССР, пробыть в Леселидзе на курорте до 7 июля, а потом в Москву для продолжения сборов до августа. Теперь дело обстоит так: на сбор приехал Шатков и меня отправят в Ленинград. На сборе, видимо, останутся Феофанов и Шатков. По два человека в весе, а остальных всех домой. Вообще-то это не так уж плохо, что меня отпустят домой. Отдохну до 7 июля, а потом получу отпуск вместо того, чтобы мучиться на сборе, а то я уже устал от всего. В Рим, как видишь, я не попал…»

А одно письмо она даже не раскрыла. Просто положила обратно в пачку. Она знала его наизусть. Он писал, что защитил диплом на «отлично», что получил рекомендации старших товарищей по партии и политотдел их заверил. Он спрашивал ее, будто проверял свои убеждения: «Знаешь, мама, я все думаю, а вдруг меня спросят: а вы готовы стать коммунистом? Что вы для этого сделали?

И вот решил ответить: я учился и занимался спортом так, чтобы меня по праву считали членом Коммунистической партии. Я мечтал всю жизнь стать в нашей семье, как отец и мать, третьим коммунистом…»

Руфина Васильевна отложила письмо. Одно за другим промелькнули воспоминания и вдруг словно обожгло. Встал в памяти тот тяжелый день…

Январь 1964 года. Тридцатиградусный мороз, невиданный для Москвы, она не чувствовала его; дикая раздирающая боль — дальше она ничего не помнит. Очнулась уже в больнице им. Склифосовского. Острый приступ застарелой почечно-каменной болезни. «Будем готовить вас к операции, — сказал ей профессор Петров на обходе. — Она необходима».