Валентин Понтифекс - [15]

– При всем уважении к вам, ваша светлость, на это сейчас нет времени, ответил Слит.

– Мы пришли за вами, – вмешался Тунигорн. – Банкет вот-вот начнется.

Согласно протоколу, вы должны сидеть на помосте, когда чиновники Понтифекса…

– Протокол! Протокол! Этот сон – почти послание, как вы не понимаете!

Зрелище такой катастрофы…

– Коронал не принимает посланий, ваша светлость, – спокойно заметил Слит. – Банкет начинается через несколько минут, а мы еще должны одеть вас и проводить. Тисана со своими снадобьями появится потом, если понадобится.

Но сейчас, мой лорд…

– Я должен разобраться с этим сном!

– Понимаю, но времени нет. Собирайтесь, мой лорд.

Слит и Тунигорн безусловно правы. Нравится ему или нет, он должен немедля отправляться на банкет. Дело тут не столько в уважении к собравшимся: речь шла о придворной церемонии, где вышестоящий монарх оказывал честь более молодому, который являлся его названным сыном и помазанным наследником, и даже если Понтифекс был дряхл и совершенно невменяем, Коронал не имел никакого права относиться к этому событию легкомысленно. Он должен идти, а сон подождет. От достоверного, насыщенного знамениями сна нельзя отмахнуться, – ему потребуется толкование и, возможно, даже совещание с чародеем Делиамбром. Но потом, потом, не теперь.

– Собирайтесь, мой лорд, – повторил Слит, протягивая ему горностаевую мантию – знак его положения.

Гнетущие картины сновидения еще смущали дух Валентина, когда десять минут спустя он вошел в большой зал Понтифекса. Поскольку Короналу Маджипура не подобает иметь угрюмый или задумчивый вид при таком событии, он постарался придать своему лицу самое любезное выражение, какое только смог, и направился к помосту.

Подобным образом, впрочем, ему пришлось вести себя в течение всей этой нескончаемой недели официального визита: вынужденная улыбка, деланное дружелюбие. Из всех городов огромного Маджипура меньше всего Валентин любил Лабиринт. Тот производил мрачное, гнетущее впечатление, и появлялся он здесь лишь тогда, когда того требовали неизбежные, связанные с его положением, обязанности. В той же степени, в какой остро ощущал радости жизни под теплым солнцем и гигантским небесным сводом, проезжая по какому-нибудь густому лесу, когда ветер трепал его золотистые кудри, он чувствовал себя заживо похороненным, когда появлялся в этом безрадостном, зарывшемся в землю городе. Он ненавидел его мрачные, нисходящие витки, бесконечность тенистых подземных уровней, вызывающую страх атмосферу замкнутого пространства.

И наиболее ненавистным для его было осознание неизбежности судьбы, ожидавшей его здесь, когда придется унаследовать титул Понтифекса, оставить радости жизни на Замковой Горе и похоронить себя заживо в столь отвратительной гробнице.

И вот сегодня банкет в большом зале, на самом нижнем уровне унылого подземного города, – как он страшился этого! Отвратительный зал весь состоял из резко очерченных углов и слепящих светильников, причудливо отражающих блики. Напыщенные чиновники из числа придворных Понтифекса в своих нелепых традиционных масках, скука, а пуще всего – гнетущее чувство, что весь Лабиринт давит на него колоссальной каменной массой, одно это вселяло в его сердце страх.

Он подумал, что тот ужасный сон был, вероятно, лишь предвестником напряжения, которое ему придется испытать ныне вечером. Но, к своему удивлению, обнаружил, что беспокойство покидает его, он расслабляется – не то чтобы наслаждается банкетом – нет, едва ли – но, во всяком случае, находит его менее тягостным.

Помогло и то, что зал заново украсили. Повсюду были развешаны яркие знамена цветов Коронала – золотой и зеленый; они закрывали и затушевывали вызывающие смутное беспокойство очертания громадного помещения. Да и освещение изменилось со времени его последнего визита: теперь в воздухе парили матово светящиеся шары.

Чувствовалось, что чиновники Понтифекса не пожалели ни средств, ни усилий, чтобы событие выглядело празднично. Из легендарных подвалов Понтифекса извлекли поразительный набор изысканнейших вин планеты: золотое искристое из Пидруида, белое сухое из Амблеморна, а затем – нежное красное из Ни-мойи, за которым последовало крепкое пурпурное мулдемарское, заложенное еще во времена Малибора. И к каждому вину, естественно, подавались соответствующие деликатесы: охлажденные ягоды тонки, копченое мясо морского дракона, калимботы по-нарабальски, жареные ножки билантона.

Развлечения следовали друг за другом нескончаемой вереницей: певцы, мимы, арфисты, жонглеры. Время от времени кто-нибудь из приспешников Понтифекса заискивающе посматривал на возвышение, где восседал Лорд Валентин со своими приближенными, как бы спрашивая: Всего ли достаточно? Довольна ли ваша светлость?

И всякий раз Валентин отвечал теплой улыбкой, дружеским кивком, поднятием бокала, давая таким образом понять беспокойным хозяевам, что он всем доволен.

– Что за трусливые шакалы! – воскликнул Слит. – За шесть столов чувствуется, как они потеют от страха!

Реплика и стала поводом для глупого и бесцеремонного замечания Хиссуне о том, что они из кожи вон лезут, чтобы угодить Валентину предвидя день, когда он станет Понтифексом. Неожиданная бестактность обожгла Валентина словно удар хлыста, и он отвернулся. Сердце у него колотилось, во рту вдруг пересохло, но он заставил себя успокоиться: улыбнулся сидящему за несколько столов от него главному представителю Хорнкасту, кивнул мажордому Понтифекса, окинул милостивым взглядом еще кого-то, одновременно слыша за спиной, как Шанамир раздраженно вразумляет Хиссуне.