Валдаевы - [82]
— Нагибайть!
Но тот не нагнулся. Управляющий остервенело колотил его по пояснице — выше достать не мог.
— Ти понималь, шкотинь, шево надель на сфой верьевка? Шутка тфой свиньящий!..
Колотил и колотил растерявшегося богатыря, пока не выбился из сил. Отступился, тяжело дыша, но тут же набросился на окружающих крестьян и крестьянок, рявкнул:
— Работайть!
И лишь после этого догадался подтянуть съехавшие по колена брюки и, не глядя ни на кого, торопливо засеменил к своей лошаденке, бродившей на другом конце поляны.
Из-за леса вылезла половина полной луны. Она походила на полукруглое чело печи, в которой бушует огонь, и казалось, макушки деревьев лезут в пышущее огнем жерло.
Гурьян в это время сидел на берегу и смотрел, как встает луна, — ждал запоздалых путников, которых надо будет перевезти на другой берег. В кустах затрещало, да так громко, будто шел напролом разгневанный лось.
Появился Аристарх Якшамкин.
— Ты чего так поздно? — спросил Гурьян. — Как медведь-шатун.
— Здорово, добрый человек. Тебе брошенный лапоть не нужен?
— Чего-чего? Какой лапоть?
— Я и есть тот лапоть. Выгнали меня из имения. Вот так, добрый человек.
— За что выгнали?
Аристарх рассказал. Гурьян смеялся до упаду.
— Ну и ну! Штаны, значит, с него спустил!.. Ой, уморил ты меня. Ну и ну!.. Ты бы меж глаз ему разок саданул вдобавок.
— Окачурился бы, а мне — ответ держать. Я, добрый человек, за себя не боюсь, а Палага как одна будет? Про нее все мысли. Она вторым ходит…
— Ну и ну! Здорово ты его!.. Ладно, приходи ко мне. Я даже рад — давно ищу надежного человека. У меня и без перевоза дел полно. И Палагу свою сюда тащи — в доме места хватит.
Наутро, как только Аристарх перебрался на перевоз, Гурьян отправился домой — давно он там не был.
Аксинья невесело поделилась новостью: весной у Сережки выпали передние зубенки — молочные. А теперь новые растут. Но один, передний, вырос необычный — красный, будто кровяной.
— Кабы у нас с тобой другого горя не было, пожили бы на славу, — отшутился Гурьян.
— Ты сперва на зубок взгляни. Чудной у него зуб. Со всей улицы глядеть приходили — ахали.
Сережка прибежал со двора и, увидев отца, радостно заулыбался, обнажив зубки.
— Ох ты, малыш мой, — Гурьян притянул сынишку к себе и поцеловал. — Форменный рубин, — проговорил он жене, с тревогой наблюдавшей, какое впечатление произведет на мужа кровяной зуб мальчика.
— Навсегда ведь…
Мордва рожь не косит, а жнет. Потому-то в страду кузнец Кондрат Валдаев работает днем и ночью — он один зубрит серпы, крестьяне торопят его, знают, пока рожь на корню, в закрома не сунешь пятерню.
Уж так повелось: про серпы вспоминают лишь в пору жатвы и точить приносят не иначе как соберутся полы мыть на пасху. И чуть ли не все сразу.
В жнитво на смех и шутки не тратят ни минутки. Даже за водой с кувшином до ближайшего колодца посылают ребятишек.
Вышли в поле Нужаевы — жали в восемь серпов. Ловкий и сильный Куприян словно не жнет, а играет; Витька с Венькой подражают ему, но так ловко, как у старшего брата, у них пока не получается.
Купря смеется над сестренкой Таней:
— Сноп сразу покажет, кто его свяжет. Который развяжется — Танькиным окажется.
Перед обедом Платон «вымыл» руки горстью сухой земли.
— Ты зачем руки пачкаешь, тять? — удивился Венька.
— Не пачкаю, а мою, потому как земля чище воды. Вам об этом знать пора.
— Почему чище?
— Да потому, что земля — всей жизни начало. Сойдется она с водой — родить начинает: растения разные, плоды на деревьях.
Матрена с Танькой готовят окрошку. Неугомонный Купряшка присел на корточки возле близнецов и заливает им байку про одного рындинского мужика. Выехал тот пахать у леса. Захватил с собой тулуп, вывернул его наизнанку, нахлобучил на соху, что была около телеги — ну, чтобы разлетелись из тулупа блохи, которые прижились в нем за зиму. Лошадь стреножил, а сам сеять пошел. Проходили мимо рындинские мужики. Померещился им медведь у телеги. Вырубили они по дубине — и давай лупить косолапого. Разнесли соху в щепки, а тулуп — в клочья…
Матрена, взглянув на Купряшку, улыбнулась: большой он охотник выдумывать разные небылицы. А близнецы-то вон как уши развесили! И подмигнув Платону, сказала:
— Видать, второй Варлаам Валдаев растет. По характеру и по обличью больно схож…
Ввечеру, как обычно, Роман Валдаев зашел к своей зазнобушке. Ульяна зажгла лампадку и достала из-за божницы бумажку величиной с ладонь.
— Давеча принесли… Тебя ждала. Почитай-ка мне.
А Роман, не читая, уже понял, в чем дело.
— Конец твоим ожиданиям, Уля. Ну?
— Не нукай — читай. Сердце беду чует.
— «В бою под Ляояном, — начал Роман хрипловатым голосом, — тысяча девятьсот четвертого года августа тридцатого дня, за веру, царя и отечество пал смертью храбрых рядовой солдат Елисей Минаевич Барякин. Да будет незабвенным во славу России имя его…»
Охнула Ульяна, побледнела, села на лавку.
— Карает меня бог за грехи…
— Ну, что ты, Уля, — пытался успокоить ее Роман и хотел обнять, но баба молча отвела его руку. — Ну, чего ты? Ну?
— Ступай, ступай отсюдова, не греши в такой час. Сорок ден не приходи ко мне. Скройся с глаз моих долой, я сейчас вопить буду.
