Валдаевы - [79]

Принимай, бурливая Сура, уноси в неведомые дали кленовые венки!

Шуми, прибрежный лес, веселыми голосами девчат и парней! До поздней ночи не знай покоя, наряжай зелеными ветвями «лесовушек».

Завертелись на полянах хороводы, провожая красную весну и встречая плодородное лето.

Позабыв обо всем на свете, Нина с Александром забрели далеко в лес.

Там улыбались ландыши, приоткрыв свои белые зубки. Дрожали, звенели синие колокольчики, в которых копошились пчелы. Заботливые жуки, пролетая над влюбленными, громко шептали:

— Дру-ж-ж-ж-и-и…

Ветер обнимался с рябиной, увешанной белыми кисточками цвета. На нее опустил было свою лапу-ветку дуб-молодец, но ветер, сердясь, ревниво отстранил ветку:

— У-у-уйд-д-и-и…

Отец Иван, озабоченный и растерянный, вышел на кухню и спросил жену:

— Капа, ведь ты хорошо по-мордовски понимаешь, переведи-ка мне эту проповедь слово в слово.

— А что случилось? — Попадья была встревожена растерянным видом мужа. Сперва она прочитала про себя и, боязливо озираясь, сказала:

— Не смей прочитать прихожанам!

— Уже прочитал. Переводи!

Попадья перекрестилась и начала:

«Прихожане! Осенью наступит пора собирать ругу. Сами вы понимаете, что это дело — божье. Так что вы от меня не прячьтесь, как тараканы от солнца, скупость свою запрячьте подальше. Если кто-нибудь из вас, кроме меры ржи, преподнесет мне курочку, либо поросеночка, или тем паче овечку, тому бог пошлет во сто крат больше. Ибо сказано в писании: „Рука дающего — не оскудеет“.

Но знаю я вас, ненасытных. Все вы в грехах погрязли, как скоты в трясине. Неужели обременяют вас в трех селах три лишних рта, вас поучающих уму-разуму и божьему слову, — я, ваш пастырь длинногривый, дьякон Ревелев, ревущий, аки бык мирской, и безмозглый пономарь Порфишка? Знайте же, вертопрахи, ежели будете запираться и прятаться, увиливать от сбора руги, мы проклянем вас!

Старики и старухи, мужики и бабы, девки и парни! Нет среди вас ни одного порядочного прихожанина — все вы друг дружку обманываете, прелюбодействуете и в прочих смертных грехах живете. Однако когда исповедуетесь, мы отпускаем вам все ваши грехи, хотя и сами в тех же грехах виноваты перед господом богом. Но учтите, что мы все же — пастыри ваши, а вы — овцы. Особой милостью одарит бог тех из вас, кто будет мне пахать, сеять, хлеб жать, снопы вязать и платы не потребует.

Когда мы ходим с молебном по вашим избам, вы спаиваете нас, а потом смеетесь над нами, когда мы сквернословим или деремся, когда делим ружное. По-божьему ли это? Будто сами вы никогда не напиваетесь и не деретесь. И ежели не перестанете вы издеваться, придется мне, православные, уйти в Петраксино и сделаться там муллой. В последний раз увещеваю вас. Аминь!»

Тяжело отдуваясь, утирая ладонью пот со лба, отец Иван смотрел на попадью. Та еще раз перекрестилась:

— Батюшки! Чего натворил!.. Не дай бог твоя проповедь до владыки дойдет — ведь сраму не оберешься!.. Расстригой останешься! В толк никак не возьму, как ты заметить не мог таких слов, кои по-русски и по-мордовски одинаковы: скотина, диакон Ревелев, мулла?

— Все мы задним умом сильны, — отец Иван немного успокоился, сел на лавку. — Ай-яй-яй, ну и провел меня наш паршивец!.. Слова, про которые ты говорила, в моей проповеди были, да смысл в них другой…

В тот вечер сын Александр дома не ночевал — вернулся поздно и завалился спать на малом сеновале над конюшней; проснулся к полудню, когда вернулся со службы отец. Хмуро уставился на сына, спросил с напускным спокойствием:

— Чего нового скажешь?

— А чего у меня нового? На сеновале заночевал. Ночь была теплая. А ты как почивал?

— Почивал, спрашиваешь? Всю ночь глаз не сомкнул. А почему — ты сам должен знать. Кто тебя позорить меня позволил? Ты чего на меня, как невинный ягненок, уставился? Ты во что проповедь мою превратил? Понимаешь, ведь надо мной всем селом смеются!

— Ты, отец, со своей совестью сперва посоветуйся. О чем она тебе говорит? Я тебе скажу, о чем: о том, что в проповеди чистая правда, что и сам ты думаешь так же… По Алову ходишь, как нищий, а у самого в городе — пять тысяч в банке. Для кого копишь?

— Для тебя, хотя бы. А кроме тебя, еще четверо меньших. Их тоже надо вывести в люди. Не рано ли взялся учить меня? — отец отошел к двери, постоял, словно в раздумье, затем вернулся на прежнее место. — Так знай же, не приведет твоя крамола к добру. Не приведет! Помню, когда учился, у нас в семинарии тоже вот такие, как ты, были… смутьяны-атеисты… А что из них потом вышло? Ни богу свечка, ни черту кочерга. А двое в Сибирь пошли. И ты… знай, сын мой, коль заработаешь своей крамолой на шею конопляный галстук, слова не замолвлю за тебя и в поминальник не запишу!

— Спасибо, отец, в заступниках не нуждаюсь.

Налилось кровью отцовское лицо, затряслись руки, отец Иван передернулся, словно в лихорадке, и прохрипел:

— Дверь из дома не забыл где?

— Что ж… уеду скоро… Как только невеста соберется, так и умотаю.

Отец двинулся было к двери, но любопытство взяло верх:

— Кто она?

— Нашего же сословия… Дочь церковного сторожа.

— Отцом своим меня не считай.

5

Платон Нужаев выполнил свой обет: дал трешну прохожим колодезникам, и те вырыли под окнами его избы отменный колодец со срубом, вокруг творила прибили четыре доски, чтобы удобнее было ставить ведра, соорудили «четырехрогий» ворот. Колодец был так глубок, что казался бездонным, а вода в нем была — не сыщешь такой вкусной и холодной до ломоты в зубах во всем Алове. И когда бабы шли в поле, брали с собой воду в кувшинах только из этого колодца — чистую, студеную, мягкую и вкусную. Даже если не хочется пить, все равно волей-неволей отхлебнешь глоток-другой.