Валдаевы - [78]

Когда возвратились домой, отец Иван крякнул и, как-то виновато улыбаясь, сказал:

— Александр, у меня к тебе просьба. Давненько собираюсь порадовать прихожан проповедью на их родном языке, да вот ведь грех-от — не силен я в нем. Перевел бы мне… Ты ведь хорошо говоришь.

— А русский текст готов?

— В горнице на большом столе.

3

Валдаевы с Нужаевыми готовились к троице — чисто вымели под окнами, в землю воткнули срубленные в лесу побеги кленов, наличники окон утыкали кленовыми ветками. Под вечер мужики вернулись из бани — распаренные, пропахшие дубовым веником, красные и довольные. Роман пригласил Платона на свою половину — попить чаю, и тот согласился.

За столом разговорились. Давно уже не сиживали так по-родственному. Платон допытывался, ко двору ли пришлась Штагаевым старшая дочь Романа, Луша.

— Не жалуется. Муженек ее сапоги справно точает. Ну? Не только на хлеб и на квас хватает…

Потом заговорил о себе: у него, Романа, все та же сухота: Груняшке тяжело по дому управляться, детям трудно без матери родной. И прибавил:

— Дурак я старый: дали мне холст — показался толст…

— Все казнишь себя?

— До веку не прощу.

Платон выпил четыре чашки, гоняя во рту одну-единственную ягодку монпансье, опрокинул посудинку на блюдце и, поблагодарив, собрался уходить, но Роман просительно проговорил, что-де нынче ему надо караулить амбары и пусть Платон присмотрит за избой, а если в случае чего…

— Да ладно, не впервой уходишь этак-то… Знаем мы твои амбары. Иди, не бойся.

Дома Платона ждала негаданная радость. Не успел сесть на лавку и разуть разомлевшие ноги, как Фома принес из бани сидня Андрюшку.

— Тять, посиди, я счас к тебе приду.

Платон думал, что сынок приползет к нему своим обыкновенным способом, но тот, хоть и неуверенно, встал на ноги и неуклюже заковылял. Обходя стол, чуть не упал, но удержался. Платон ринулся навстречу, протянул руки, обнял сына и, не в силах от радости выговорить ни слова, погладил его по мокрой голове. Андрюшка же, захлебываясь, что-то говорил и говорил, но отец не слушал, на уме вертелось одно — пошел!

— Молодец, сынок! Большой грех с души снял. Слава тебе господи! Чтобы такое сделать полезное?.. Чтоб всем людям во славу божью? Может, колодец на улице вырыть?

— Давай! И я буду рыть.

Не успела в избу войти мать, как Андрюшка соскользнул с колен отца и зашагал к ней.

— Мамань, ходить умею!

Матрена ахнула, в три ручья брызгнули слезы.

— Дошли до божьего престола мои молитвы! Два праздника нынче у нас.

4

Не смолкая с главной аловской колокольни во все стороны разносится праздничный перезвон. По улицам шагают к троицкой заутрене принаряженные по случаю праздника прихожане. Иные задерживаются на паперти, где в толпе мужиков слышится голос Александра Люстрицкого, — разговор тут идет бурный и долгий. Александр старается перекричать шумящих мужиков:

— Друзья! Взгляните вон на ту старую ветлу, да не на эту, а вон ту, что возле церковной ограды. Видите, чахнет она на корню. Почему?

— Трута[21] много на ней.

— Правильно! Сколько трута выкормила она за свою жизнь! Стоит она, но ведь все соки из нее высосаны. Нет пищи листьям ее. Пройдет немного времени — и погибнет она. Точно так и вы — кучу трутов кормите, сами же — чахнете!..

— Верно!

— Испокон так было!

— А кто же тятька твой? — съязвил Наум Латкаев. — Может, тоже трут?

— Такой же мироед, как ты.

Мужики расхохотались, потому что по ступенькам поднимался легкий на помине отец Иван. Он перекрестился и прошел в церковь. За ним повалил народ. К питерцу подлетела Нина Чувырина — стройная и подвижная, как ящерка, кокетливо завела глаза:

— Александр Иваныч, нынче после обеда пойдем венки в Суру бросать. Может, и вы с нами?

— Спасибо за любезное приглашение — обязательно пойду.

Нина, как мышка, юркнула в церковные двери. Всю заутреню она была словно во сне — ничего не видела и не слышала. Вспоминала, как в позапрошлом году, в летние каникулы ходила в Кондрашкин лес по грибы и там впервые повстречала Александра Ивановича. Почему-то врезались в память его уши, которые были похожи на аккуратненькие грузди, какие у нее в кузове… Корила себя: «Как не стыдно — первой пригласила молодого человека!» Потом вспомнила пушкинскую Татьяну Ларину и подумала: «Ничего страшного — я как заряженное ружье: мне на курок нажали, я и выстрелила…»

Начинается Сура с резвого родничка. Совсем неширокий тот ручеек. Бежит он по полям и лугам, меж мшистых валунов, и на пути своем не замечает, как сбегаются со всех сторон другие ручьи и речушки. Незаметно превращается Сура в бурливую и пенистую реку. Точно так же, на ходу, разрасталась и ширилась толпа молодежи, шедшая после полудня к Суре, — из каждого двора, словно горох из стручка, сыпали на улицу парни и девки; толпа ширилась и ширилась, валила на землю кленики, воткнутые возле изб.

Танцевали на ходу, играли на гармошках, на дудках, пели. Оживленная, праздничная толпа напоминала колышущийся на ветру цветущий луг — каких только здесь нет налобных лент, вышивок, венков!

Замужние бабы высовывались из окон, выходили за ворота и, окликая девок и молодок из родни, одаривали их пресными, сдобными лепешками и крашеными яйцами.