Валдаевы - [143]

Сережка промахнулся. Сорока вспорхнула с куста, и Андрей ранил ее на лету, она плюхнулась в снег и, хлопая крыльями, побежала, роняя за собой бусинки крови.

— Добивай, Серега!

Грянул третий выстрел, и сорока, сложив крылья, застыла сероватым комком.

— Если еще неделю здесь пробуду, стрелять научитесь, — улыбнулся Гурьян. — Ну, вы что приуныли?

— Птицу жалко, — вздохнул Сергей.

— Понятно… У охотников всегда двойственная душа: и дичь жалко бить, и азарт берет. Откровенно говоря, мне тоже сороку жалко. Да-а… Но учтите: человек — не сорока, а иной раз и в него стрелять надо. Сергей, у тебя нос побелел, потри его снегом… Ну, а что вы из той словесности поняли, которую я вам целую неделю выкладывал?

— Поняли мы все, — вздохнув, ответил Андрюшка, — но так складно говорить не умеем.

— А вы главное повторите.

— По своим не стрелять.

— По ком же?

— По врагам революции, — сказал Андрей. — По контрам.

Гурьян посмотрел на него и улыбнулся. Подумал, что Андрей и его Сережка похожи друг на друга. Оно и понятно — валдаевская порода. Хорошие парни… И уж если ему, Гурьяну, не удастся закончить то большое дело, которому он посвятил свою жизнь, — такие, как Сергей и Андрей, закончат его.

Взгляд остановился на Белой горе. Когда-то здесь собирались на свое первые сходки аловские кружковцы. Возле вон той избы он сидел вместе с Лидией Петровной Градовой. Где она теперь?.. Много лет с тех пор… А зерна, которые они тогда посеяли, проросли. И теперь одна задача — сохранить посев во что бы то ни стало.

Когда дошли до кузницы, Гурьян предложил Андрею зайти к ним в избу погреться. Но не успели раздеться, вихрем ворвалась Аксинья и, хлопнув руками по бокам, воскликнула:

— Да, батюшки, что в сельсовете делается!

— Ты зачем ходила туда?

— Я в исполнителях. Черед к нам нынче подошел. Обедать вот пришла… Председатель всех аловских богатеев в подпол посадил. И батюшку.

— Какого батюшку?

— Попа нашего. Они денег по постановлению не дают. Платон их за это в подпол упек. А сам ушел. Теперь их там Урван Якшамкин караулит.

Гурьян накинул на плечи шинель и кинулся в сельсовет. За столом сидел Аверьян Мазурин. Поднялся навстречу и улыбнулся, но увидав мрачные глаза Гурьяна, снова опустился на скамью.

— Где ваш начальник? — Гурьян бросил шапку на заваленный бумагами стол.

— Обедать ушел. Скоро придет.

— Распорядись, чтоб неплательщики из подпола на божий свет вылезли. Надо мне с ними поговорить.

Аверьян Мазурин недовольно поморщился и крикнул в отворенную дверь.

— Урван Авдеич, покличь всех контриков наверх.

Щурясь от яркого солнечного света, в комнату вошли арестованные Платоном.

— Ну, граждане хорошие, садись кто где может, — сказал Гурьян. — Разговор будем вести.

— Мы никакие не граждане, а узники пролетарьята, — заявил Елисей Барякин. — Это не мои слова — Платона.

— Тебе кто сказал?

— Вот, он мне так сказал, — Барякин кивнул на Аверьяна Мазурина. — Платон так сказал. Вы, говорит, узники…

— А вы на него не серчайте. Маленько перегнул палку, так ведь за дело… Скажите, к примеру, кто был старостой, когда у Нужаевых за недоимки последнюю лошадку увели? Молчите? Ну?

— Не я, — сказал Мокей Пелевин.

— И не я, — сказал Глеб Мазылев.

— Меня все это тоже не касаемо, — промолвил Захар Алякин.

— Может, Марк Латкаев? А? — не без ехидства спросил Аверьян Мазурин. — Чего молчишь, Марк?

— Он же немой.

Марк вынул из кармана карандаш с блестящим наконечником и написал на курительной бумаге несколько слов, положил бумажку перед Гурьяном, и тот прочел ее вслух:

«Тогда старостой был я».

— Так вот… — Гурьян усмехнулся. — Жена Платонова, слыхал, на коленях ползала — отсрочки просила, а ее за это плеткой по спине угостили.

— Тогда такое время было, — возразил Захар Алякин.

— Да, для таких, как Платон. А теперь оно перевернулось. И теперь Платон с вас недоимки взыскивает. По закону революции. Это вам понятно?

— Аль мы чего знаем, мы ничего не знаем, — заерзал на лавке Мокей Пелевин. Да и тогда Платона Тимофеича в подпол не сажали, во двор к нему пришли и лошадь взяли, потому как недоимка за ним была…

Заговорил Гурьян, и говорил долго, стараясь донести до сознания сидящих перед ним кулаков каждое слово. Но не встретил ни одного доброго взгляда. Чувствовал, как все в нем дрожит, даже голос. Подумал, что добрым словом их не проймешь — нужны другие слова. И резко заговорил о них как о саботажниках. А с такими разговор должен быть короткий. За крамолу полагается расстрел на месте. И пусть растолкует непонятливым головам гражданин Люстрицкий значение этих слов, которые он, конечно, уже не раз читал в газетах.

Отец Иван потупился и тихо произнес:

— Не премину разъяснить им.

Он достал из глубокого кармана плисовых штанов толстую пачку казначейских билетов, торопливо подошел к столу, за которым сидел Аверьян, и, положив на стол деньги, сказал:

— Ровно пятнадцать тысяч. Мы того… пошутили маленько.

За ним потянулись остальные — деньги были у всех.

— Пошутили мы, — повторил вслед за попом Елисей Барякин.

— Аль мы ничего не знаем, — сказал Мокей. — Уж все чего-нибудь да знаем.

Гурьбой высыпали из сельсовета. Едва вышли на дорогу, их окликнул возвращающийся из дому Платон: