Валдаевы - [105]

И когда кончилась обедня, и люди, оттеснив Катю к стене, бросились к иконе, вокруг которой завертелся, забурлил человеческий водоворот, — так кружатся в сурских водах над омутом сорванные осенние листья, — пять инокинь торопливо протолкнулись к игуменье, взяли ее под руки и бережно повели к выходу, а та шла тихо, важно, степенно, пристукивая посохом, по людскому коридору, кланяясь в обе стороны, равнодушно, никого не замечая, ни на ком не задерживая взгляда, даже на Кате, оказавшейся совсем рядом, — или не заметила, или не узнала. «Да и откуда ей знать-то меня? Она ведь к нам приезжала, когда я маленькая была… А на лбу у меня не написано, кто такая…» И еще подумала, что игуменью все монашки боятся и уважают — вон как осторожно, заботливо и подобострастно ведут ее под руки…

Вернувшись в гостиницу, Катя почувствовала голод и схватила со стола недоеденную булку. Хотела сходить в монастырский сад, но вошла шустренькая, маленького росточка монашка, спросила, не она ли приехала к матери Августине, и повела за собой, на второй этаж белокаменного дома.

Игуменьи в келье не оказалось. Молоденькая шустрая монашка пошла разыскивать ее. Катя огляделась: не плохо тут, у тетки… Светлая, просторная и прохладная горенка; кружевные занавески на окнах, цветы на подоконнике; на стенах обои — голубые, как майское небо, — а в правом углу сверкают золотом иконы, перед которыми горят разноцветные дорогие лампадки; на столе у окна и на тумбочке, покрытой лаком, священные книги; мягкий ковер на полу; на креслах и стульях белые чехлы.

Все тут незнакомо, красиво, уютно, все дышит неведомым миром. Катя перекрестилась и почувствовала, что робеет, в ногах слабость; присесть бы, да ведь даже пошевелиться, вздохнуть лишний раз страшно.

А лампадки моргают, будто пугают.

Справа отворилась дверь. Катя вздрогнула. Но вошла не тетка-игуменья, а прежняя шустрая монашка, сказала, что мать-игуменья сейчас будет, пусть еще подождет, и снова ушла.

Катя так и не решилась присесть — стояла и смотрела, как помаргивают огоньки лампадок под строгими и суровыми ликами святых.

— Вот и долгожданная к нам прибыла. — Снова вздрогнула Катя от незнакомого голоса и увидела игуменью, которая улыбнулась, поцеловала девушку в лоб. — Какая большая выросла!.. Я ведь тебя еще такой махонькой знала… — Она оглядела девушку с ног до головы. — А мы с тобой одного роста. Можно сказать, только ростом и похожи… Ну, да я тоже красивой была…

— Вы и сейчас красивая, — прошептала Катя, заметила, что тетка довольно улыбнулась, но лишь на миг; снова посуровели ее глаза, и она заговорила о том, что Катя хорошо сделала, что приехала в монастырь; она ведь тоже сюда пришла девушкой; с белички до игуменьи дошла; пусть и Кате поможет бог; только есть у нее к Кате просьба: никому не говорить, что они в родстве. И прибавила:

— Иначе трудно будет за тебя заступаться.

Катя думала, что тетка будет расспрашивать о своем брате, об Алове и всех, кого там знала, но та ни о чем не спросила, а говорила о монастыре и здешних порядках, которые надо неукоснительно соблюдать. О том, что поначалу тут будет нелегко, но потом привыкнет. Пусть поживет с полгода послушницей. Изучит от начала до конца устав, распорядок и потом, если захочет, может постричься в инокини. А занятие для себя пусть найдет сама. И еще надо много читать писание, жития святых и прочие церковные книги.

И если будет усердной и богу угодной, со временем заслужит и тот чин, в который посвящена мать Августина. В конце беседы спросила, обедала ли Катя. И когда девушка мотнула головой, произнесла:

— Если не обедала, — не глиняная, не рассыплешься. За ужином побольше съешь.

Вошла согбенная большеносая старушка, перекрестилась, отвесила три уставных поклона игуменье и один — гостье.

— Мать Касиния, из деревни девушка к нам приехала трудиться, раба божья Екатерина. К кому послать на послушание?

— Распорядись отдать пока к регентше. Пусть мать Еванфия на время к себе в келейницы возьмет, а там видно будет.

— Вот и я так подумала. Отведи ее к ней. Идите с богом.

Большеносая встала, отвесила три поклона на образа, три — матушке-игуменье и сказала Кате:

— Пойдем, сестра.

3

Роман Валдаев надумал жениться, но вот беда: с Ульяной он пока не разведен, а чтобы получить разводной лист, надо ехать в Алатырь в прошенисту Перчаткину.

И начал Роман собираться в Алатырь.

Самому прошение, конечно, не написать — грамотенки нет. И теперь Роман мысленно ругал себя, зачем с детских лет не ходил в школу. Когда еще был мальчишкой, приводили его в судный дом, где поп учил аловских ребятишек. Но был Роман непоседой, ослушником, и поп, разгневавшись как-то, поставил его в угол, на колени, на рассыпанный по полу горох. Мальчишка обиделся и больше к попу не пошел. И уже только взрослым с месяц ходил к Анике Северьяновичу, кое-как выучился читать по складам, писать имя и фамилию. На этом вся учеба и кончилась. Обратиться к Борису прошение написать? Разве напишет? Парень грамотный, да нет у него нужных слов, которых требует бумага…

Вот и пришлось ехать к прошенисту Перчаткину.

Этот Перчаткин, даже сидя, был ростом не ниже Романа. Лицо длинное, бледно-синее. Глаза большие и навыкате, словно спелые вишни. И по длинному багровому носу видно — горький пьяница. Сперва он послал Романа за водкой, а напившись, лег спать, и лишь на следующий день, опохмелившись за Романов счет и содрав с него трешницу, написал наконец прошение.