Валдаевы - [10]

Афанасий вскочил и хлопнул себя ладонью по лбу.

— Вай, совсем забыл!.. — Он полез в карман. — Велено тебе передать… Барякин, мельник наш, велел тебе деньги… вот, двадцать восемь рублей… Говорит, должен я давно Чувырину… Спасибо ему скажи.

— И ему спасибо! — обрадованно ответил Евграф. — Я и думать о них забыл!

У хозяйки от такой неожиданности выпала чашка из рук. Двадцать восемь рублей! Да ведь это как манна небесная!..

Поговорив еще немного об аловских новостях, гости ушли проситься на работу к купцу Осокину. И когда смолкли за дверью шаги, Калерия взяла со стола деньги и протянула мужу:

— Слава тебе, господи! — Она перекрестилась в передний угол. — Ступай выкупи вещи, положи в сундук. И у меня на сердце покоя не будет, пока не выкупишь…

— Ну, вот… Пойду у черта душу выкуплю.

Повеселевший Евграф начал собираться.

Когда он ушел, ребятишки забрались на печку, о чем-то недолго пошушукались и заснули. Калерия догладила белье, прибралась в доме и тоже легла прикорнуть. Проснулась от резкого стука в окно. Она не сразу сообразила, в чем дело, но почувствовала что-то неладное и торопливо подбежала к двери.

— Кто там?

— Спятила ты, что ли? Открывай! Все кулаки отбил, стучавши.

— Приустала за день…

— Беда стряслась… — Евграф снял шубу. — Выкупил я тряпки те, в подвал захожу, чтобы честь по чести… Глядь, замков на сундуках нет! Один открыл — пустой, второй, третий — пустые! Куда ни гляну — пусто, пусто, пусто. — Он поколотил себя по голове. — Ни одной тряпки… Куда? Куда все подевалось? В сундуках-то всякого добрища — тыщ на три, не меньше, было…

— Батюшки, куда ж подевалось? К отцу Лаврентию беги…

— Был у него… Да толку что? Не знаю, говорит, про это ничего. Ты, говорит, хранитель, так тебе и отвечать.

— Так ведь сам он велел тебе дьячку ключи отдать.

— Говорил я ему… Он свое твердит, мол, знать ничего не знаю, иди, говорит, проспись…

— В полицию надо!

— Завтра же в каталажку посадят.

— Так что же делать?.

От Евграфа пахло водкой, — возвращаясь из церкви, завернул он в кабак да и выпил с горя. И теперь, разомлев в жарко натопленной сторожке, пьяно облокотился на стол и бормотал:

— Да как же это, а? Ка-ак?

— Горе такое, а ты глаза водкой налил.

— Ка-ак?

— Спать ложись.

Калерия вдруг подумала, что, может быть, все не так, как говорит муж; может, никто ничего из сундуков не брал, а просто ему причудилось, будто они пустые…

— Э-хе-хе!.. Дурак дураком ты, Яграф Чувырин, — сам с собой заговорил супруг. — Слушай. — Он повернулся к жене. — Как меня посадят, в Алово поезжай. Примут… А ведь все ты… Ты сказала: иди исповедуйся… Исповедовался! А теперь найди-ка концы!.. Э-хе-хе.

— Вай, беда-то какая!

— Сами ее накликали…

6

Вот и пришли они, черные дни, — нежданно-негаданно. Исстрадалась, истерзалась, извелась Калерия: во всем винила себя — зачем, глупая, послала мужа на исповедь…

— Себя не вини, — успокаивал Евграф, но в груди у него тоже бился страх перед неизвестностью. — Я — шапка в доме. По своей глупости страдаю…

Был уверен Евграф, что винить надо дьячка — ведь ключи у него были… Но как докажешь? Все скажут, что это он, Евграф, опорожнил сундуки. Ведь сам же признался на исповеди, что однажды взял вещи купца Наумова. Единожды взял и во второй раз мог взять… Так подумают. А дьячок — что? Соборное начальство ему доверяет. Надо было сразу, как только дьячок ключи отдал, сундуки проверить…

Утром встретил Евграф квартального надзирателя.

— А-а! Иди-ка сюда, — подозвал квартальный.

Сердце оборвалось у Евграфа — конец!..

— Дорожки вокруг собора как стеклянные. Скользкие! Пора песком посыпать, а уж сам-то ведь не догадаешься, тебя подталкивай все да увещай! — распекал его надзиратель. — Смотри у меня, сторож, доберусь я до тебя — рад не будешь!

Отвел душу и ушел, довольный произведенным на Евграфа впечатлением. А Чувырин вздохнул — бог помиловал на этот раз, пронес беду над головой. Но не миновать ее, не уйти от нее — вот-вот нагрянет она.

Так оно и случилось.

В два часа пополудни ввалились в сторожку, бряцая саблями, двое полицейских. За ними нехотя плелись понятые — пономариха и звонарь.

— Здесь живет Чувырин… Евграф Филиппович? — равнодушно спросил пожилой полицейский офицер, заглядывая в записную книжку.

— Я это, — ответил Евграф, свешивая ноги с печки, — почувствовал, как половодьем схлынуло с его души томящее предчувствие.

— Слезай. Обыскивать будем!

Не удержали Калерию ноги — тяжело опустилась она на лавку да так и замерла, пока горячий утюг, забытый ею на чужой батистовой кофточке, не начал чадить, и пономариха сняла его.

Другой полицейский, меньший по чину, ощупал хозяина с ног до головы, но ничего не нашел, кроме связки ключей от соборного подвала, отвязал их с пояса Евграфа и положил на стол, а затем обшарил весь дом, сени, перетряс постель, даже пощупал выглаженное и неглаженое белье. Должно быть, искал деньги. После этого составили какую-то бумагу и Чувырины подписали ее, не читая. И когда подписали, офицер приказал Евграфу одеваться. Лишь тогда Калерия все поняла, разрыдалась, повисла на шее мужа. Евграфу было жалко не столько самого себя, сколько жену. С трудом отстранив ее, он обласкал взглядом плачущих детей, которые забились в угол, поцеловал их по очереди и первым шагнул к двери.